губы. Руки Ивана гладили нежную шелковистую кожу, быстро расстегивая золотые пуговички саяна… Ага, и в самом деле под саяном ничего больше не было! Иван погладил жену по животу, впился поцелуем в грудь, женщина сбросила одежку с плеч, прижалась, падая на широкую лавку…
– Ой, а мы и дверь не прикрыли! – Раскрасневшаяся боярыня быстро накинула на плечи саян. Иван улыбнулся, приобнял жену, поцеловал, подбежав к двери, запер на крюк. Обернулся: Евдокся уже подходила к нему, нагая… Набросилась, словно рысь, гладя супруга по плечам; Раничев со светлой улыбкою обнял супругу за талию, ощутив, как изогнулось, затрепетало молодое женское тело…
Потом долго пили квас. По очереди, прямо из крынки. Евдокся погладила мужа по волосам.
– Что-то ты грустный в последнее время, Иване. Ходишь, мрачнее тучи, меня словно бы и не видишь. Случилось что? Не иначе, опять в поход собрался?
Иван улыбнулся:
– Это с чего ты так решила?
– А ты вчерась долгонько перед стенкой, где оружье развешено, стоял. Видать, выбирал что-то. И саблю отдал поточить, и детушек перед сном целовал, по головам гладил – куда как дольше, чем прежде. Видать, собрался куда…
– Собрался, люба, – серьезно кивнул Раничев. – Разве ж от тебя чего скроешь?
Боярыня, вздохнув, одела саян.
– Мавря напророчила?
– Она самая…
– Снова смерти детушкам нашим ждать? – Понизив голос, Евдокся опустила ресницы. – Господи… Опять! Это все проклятые перстни, давно говорила – выкинул бы ты их!
– Эти-то выкину, – невесело усмехнулся Иван. – А другие? Вернее – другой?
– Что, опять объявился?
– Скорее всего. – Раничев задумчиво наморщил лоб.
– И куда?
– Сперва – в Литву, потом – в Орденские земли.
– В Ливонию?
– Нет, к тевтонцам.
– Немецкую речь ведающих возьми, – жестко сжав губы, посоветовала Евдокся.
Иван с восхищением посмотрел на жену: да, эта женщина вовсе не была избалованной боярышней, какой на первый взгляд казалась, многое ей пришлось пережить, многое – и унижение, и плен, и ощущение близкой и неизбежной смерти.
– Немецкую речь ведающих? – Раничев одобрительно кивнул. – Это дело. Как бы вот только отъезд обставить, чтоб и тайно, и вроде бы с благословения князя? Слухи ведь поползут разные, гадать будут – куда да зачем поехал.
– А ты с Хвостиным поговори, – подумав, предложила боярыня. – Помнишь, они с князем тебя в Гишпанскую землю отправили? Так и здесь можно сделать: вроде бы не тебе, а им надо.
– Ай, женушка! – снова восхитился Иван, схватил супругу на руки, закружил. – Ай да умница! А ведь и вправду неплохо придумала. Чтоб им – князю и Хвостину – казалось, что это они меня посылают. Оттого ко мне самое благоприятствование будет: и усадьбу оборонят, и наветам игумена не поверят, и денег дадут. Хотя деньги у меня и у самого, слава Богу, водятся, впрочем, лишними они не бывают. Умна, умна, боярыня Евдокся! Завтра же… нет, сегодня, в столицу отправлюсь, чую, поспешать следует – время дорого.
Выйдя из горницы, Иван подозвал слуг, велев седлать коней да готовить в дорогу припасы. Слуги забегали, завозились, кто побежал в подклеть, по амбарам, кто уже выводил из конюшни коней. Верный Пронька, завидев боярина, подбежал к крыльцу, осведомился с поклоном:
– Далеко ль собираемся, господине?
– В Переяславль.
– Ого! Путь-то не такой уж и близкий. Кольчужицы да шеломы надобны?
Раничев насмешливо посмотрел на парня:
– Ну ты даешь, Проня. Конечно, надобны! Иди, настропали всех – пусть поскорей собираются.
Сконфуженно поклонившись, Пронька побежал на задворье. Поднялся гам, который почему-то всегда сопутствует сборам, какими бы быстрыми они ни были. Суетились, перекрикивались слуги, звенели кольчуги, предчувствуя скорый поход, радостно ржали застоявшиеся в конюшне кони.
Иван взирал на эту суету с мрачным удовлетворением истинного феодала. Что и говорить, нравилось, когда по одному твоему слову приходят в движение десятки, а то и сотни людей, и все – каждый на свой манер – стараются добросовестно выполнить указанное. И не из страха наказания, нет – уважения и любви ради.
Собрались быстро. Солнце еще на полдень не повернуло, а уже, наскоро перекусив, выехали. Хорошая весна выдалась в этот год – ранняя, солнечная, сухая. Еще в марте задули теплые ветры, принося дожди и теплую влагу. Быстро стаял снег, дожди кончились, и теперь вот жарило, хотя по утрам первая травка все ж еще покрывалась иногда серебристым морозным инеем. Рановато еще было пахать-сеять, однако все к тому шло. А главное, дороги, дороги подсохли куда как раньше обычного – вполне приятственно было ехать, тем более, возов с собой не взяли, припасы да подарки везли в переметных сумах.
Сидя в седле, Иван с удовольствием посматривал по сторонам. На излучину реки, на поросшие свежей травою луга, на освобожденные от снега пашни, на березовую рощицу – давний предмет спора с Ферапонтовым монастырем – белоствольную, с набухшими почками. Еще немного – и проклюнутся, высунутся на свет Божий клейкие березовые листочки.
Раничев улыбнулся, вспомнив лето, деревню, куда, еще будучи школьником, ездил отдыхать на каникулах. Не секрет, любой горожанин всегда относился к деревне предвзято, и, надо сказать, основания к этому были всегда. Мир деревни – аграрный, а аграрное общество всегда живет кланами. Отличие – «свой» – «чужой» – всегда прослеживается четко. Если деревня маленькая, то «чужаки» живут в соседней, точно такой же, деревне – с ними дерутся, про них обидные побасенки рассказывают. Если деревня побольше, скажем, тот же поселок, точнее – выросшая в хрущевские или брежневские времена центральная усадьба колхоза – так и там те же кланы, из бывших деревень. «Своим» доверяют, их поддерживают и словом, и делом, «чужих» же, даже живущих на соседней улице, в соседнем доме – не грех и обмануть. Что и говорить о дачниках, которые всем чужие, если не принадлежат, в силу рождения, к какому-нибудь местному клану. Городским жителям – даже потомкам бывшим деревенских, коих в провинциальных городках большинство, трудно понять всех сельских условностей и хитросплетений. Раничев, уже во взрослую пору, как-то пытался снять на лето небольшой домик, даже объявления вешал в поселке. Объявления регулярно срывали – ну тут причина была понятная, тривиальная зависть, весьма характерная для деревни, а когда кто-то все-таки позвонил, то долго выяснял по телефону – кто хочет снять, да откуда взялся. Казалось бы – какая тебе разница, кто? Ты желаешь свою хибару сдать, я – снять достаточно рафинированные товарно-денежные отношения, что тут мудрить-то? Оказывается, нет, не все так просто. Дом – если и сдавать, так в первую очередь – представителю клана, пусть даже и дальнему, но только не чужаку. Кондовая деревенская глупость, даже с некоторыми элементами потлача, как у северо- американских индейцев. Жизнь по принципу – «Я могу!». У меня есть старая избенка, а у тебя нету, но я ее тебе не сдам, хоть она мне и без надобности – «пусть будет!». Владеть совершенно ненужной вещью – ненужной тебе, а нужной кому-то – о, как это сладостно! Захочу – сдам, захочу – не сдам. А деньги? Да черт с ними, не жили богато и не фиг начинать. Вот такие вот дурацкие рассуждения. А потом сидят в нищете, власть ругают. И это уже не говоря о повальном пьянстве. Впрочем, и здесь тоже все тот же первобытно- общинный потлач – «я могу!». Я столько водки выпить могу, сколько ни один сосед мой не может, значит, я удалее, сильнее его, лучше! А что сосед при этом много работает и соответственно куда как лучше живет, так это все потому, что он куркуль проклятый! Это вот они, пьяницы да лентяи, про «своих» так. А кому приезжему, переселенцу, по местным меркам – «богатенькому куркулю» – могут и дом спалить, особенно – недавно выстроенный да красивый. «Я могу!» Запросто!
Такие вот настроения тысячелетиями в деревнях царят – аграрное общество меняется медленно и очень изменений не любит. Вот и здесь, у Ивана в вотчине, казалось бы, что делить? Однако – три деревеньки: Обидово, Чернохватово, Гумново. А значит – три клана. Правда, общий враг – обитель их сплачивала, да боярин Иван Петрович сохранял порядок властной рукою. При нем не забалуешь, попробуй-
