Евдокиюшка, на Руси-матушке никогда больше не было.
– Никогда? – Евдокся хлопнула ресницами. – Что за вражины такие? Московиты? Литовцы? Ордынцы? Иль – гулямы Хромца? Так он умер давно.
– Ни те, ни другие. – Раничев покачал головой. – Много, много хуже!
– Думаешь, тот враг на наши земли зарится? – передернула плечами боярыня.
Иван обнял жену за плечи:
– Все может быть, Евдоксюшка, все… Да и от дырищи этой… что миры соединяет, – нам, похоже, один вред.
– С Маврей бы тебе поговорить, колдуньей… Или с тем, черным, страшным… ты как-то рассказывал.
– Ад-Рушдия, – вспомнил Раничев. – Ты права – черный он, черный магрибинский колдун. Он бы, конечно, многое мог рассказать, да только два года назад помер в Орде, у Едигея – то купцы, гости восточные, рассказали. Да… – задумчиво протянул Иван. – Все померли, все, кто знал – Абу Ахмет, ад- Рушдия, Тимур… Тимур, правда, не знал, но, наверное, догадывался, особенно в последние годы. Почему-то считал, что я приношу ему удачу, потому и послал против Баязида. Сколько тому минуло? Шесть лет… да, шесть… А насчет Маври ты правильно сказала, супружница! Ее-то завтра и спросим… Может, и ничего, может, и обойдется еще, может, эта монетинка – пфенниг – сюда совсем случайно попала.
– Дай-то Бог! – Встав с лавки, боярыня перекрестилась на висевшую в углу икону и низко поклонилась.
Иван тоже перекрестился, подошел сзади, обняв жену за талию, снял паволоку, поцеловал в шею, почувствовав, как заиграла кровь. Оглянувшись на дверь, быстро снял с супруги телогрею, повернув к себе, поцеловал крепко-накрепко в губы. Не так просто поцеловал – с жаром!
– Тихо, тихо, – притворно отбиваясь, шептала Евдокся. – Пошли хоть в опочивальню…
– Идти больно долго, – оторвавшись от губ, пошутил Иван, сноровисто расстегивая длинный ряд пуговиц алого Евдоксиного саяна. Расстегнул, бросил на лавку одежку, оставив супружницу в тонкой белой рубахе, провел рукой по спине, груди, сжал…
Боярыня застонала, сама уже стянула через голову рубаху, призывно улыбаясь, провела руками по животу, талии, бедрам… Иван быстро скинул одежку, и два по-молодому гибких тела слились в едином любовном порыве…
Утро после Благовещенья выдалось солнечным, светлым. От солнца-то, ярким лучиком пробивавшегося в щели ставни, Иван и проснулся на ложе. Проснулся один – Евдокся, как и положено справной хозяйке – уже давно, едва забрезжило, встала. Хоть и боярыня – а все ж все хозяйственные дела вела лично, так, в общем-то, и было везде принято, слуги слугами – а лучше хозяйского пригляду нету.
Быстро одевшись, Иван причесался костяным гребнем, пройдя в горницу, умылся у рукомойника и, сотворив утреннюю молитву, поднялся в детскую, где – одни уже, большие – спали сыновья. Дочка Катюшка почивала в соседней горнице, с нянькой. Туда Иван не пошел – пусть поспит; распахнув дверь, остановился у сыновей на пороге. Те уже поднялись, оделись – теперь игралися деревянными сабельками – Мишаня с Панфилом. Оба высокие для своих лет, тоненькие, стройные, востроглазые. Увидав отца, обрадовались:
– Ой, батюшка, батюшка пришел!
Полезли было целоваться, да Иван взглянул строго – притихли. Встав рядком, поклонились, как положено, в пояс:
– Здрав буди, батюшка, как спал-почивал?
– И вы здравы будьте, чада! – Раничев улыбнулся, обнял детей. – Подарки вот вам привез.
– Ой, покажи, покажи!
– Там, в людской на лавке лежат. Возьмете.
– А мне, а мне подарок привез? – послышался позади звонкий Катенькин голос. Иван обернулся, схватил, поднял дочку на руки, закружил – эх, в мать, в мать удалась дева – такие же глазищи зеленые!
– Конечно, привез, а как же? Неужто про боярышню свою позабуду?
– Настена вчерась на ночь сказку рассказывала, – прижавшись к отцовскому уху, поведала Катюшка. – Страшную.
– Страшную? – Иван притворно нахмурился. – Ужо боле не велю ей таких сказывать.
– Не, батюшка, вели сказывать! Интересно. А Мишка с Панфилкой тож под дверями стояли, слушали.
– Ничего и не слушали, просто так, мимо шли.
– Цыть! – Раничев осторожно поставил дочку на пол. – Ладно вам спориться.
– Батюшка, а ты нас на охоту возьмешь? – снова пристали Панфил с Мишаней. – Обещал ведь.
– Обещал – возьму. Вот соберусь только.
– А когда, когда соберешься?
– И меня, меня на охоту!
– А ты мала еще, козявища!
– Сам ты, Панфилка, козявища! Батюшка, а чего он дразнится?
Иван хохотнул в усы:
– Ну вы мне еще тут драку затейте! Бегите вон лучше в людскую, за подарками.
– Ой, бежим, бежим! А ты, батюшка, с нами не идешь?
– Нет уж, увольте, – отмахнулся Иван. – И без вас делов сегодня хватит.
Сказал – и как в воду глянул.
Дел, и впрямь, оказалось много. Вернее даже сказать – одно, главное, дело неожиданно обросло немалыми трудностями. Старуха Мавря, известная в ближайших деревнях как колдунья, оказывается, три дня как куда-то сгинула. Люди по деревням шептались – поймали-таки Маврю монахи, заточили в обитель, теперь вот за колдовство сжечь хотят.
– Эвон, какие дела, – задумался Раничев. – Сжечь… Придется отбивать бабку… Эхма, опять с монастырем ссориться. Феофан-игумен ужо снова князю нажалуется – тот действовать начнет, еще бы: это где ж такое видано, что добрые вассалы приступом свои же монастыри брали? Нет, не годится приступом, тут хитрее надо, куда как хитрее… И сначала вызнать – точно ли монастырские бабку схватили иль, может быть, кто другой?
Отправив Проньку и еще нескольких слуг собирать по деревням сплетни, Раничев в ожидании их уселся за стол в маленькой своей горнице, которую именовал кабинетом, и, прихлебывая недавно сваренное пиво, принялся размышлять, глядя на матово сияющий пфенниг. Итак, во-первых, как у него оказалась эта монета? Видать, недавно, скорее всего – даже вчера, на Благовещенье. Если б раньше – Иван раньше бы и заметил, ну не было в эти времена таких крупных медях, не было! Даже серебряный ордынский дирхем – и тот поменьше будет, не говоря уж о меди – те уж совсем мелкие – в ноготь – монетки – «пуло», «мортка», «полпирога». Да и края у них вовсе не идеально круглой формы, совсем даже наоборот. Уж всяко заметил бы Иван пфенниг, ежели б тот появился раньше, заметил бы. Значит, процентов на девяносто пять можно считать, что пфенниг появился вчера. Тогда вопрос – откуда? В Угрюмове, в корчме Ефимия за старой башней? Может быть. А еще где может? Куда еще вчера заезжали? Ах да, к реке, на рядок, который теперь уже и не рядок, а самый настоящий город, правда, пока еще не очень большой. Да-да, в город-рядок заезжали. На постоялый двор заглядывали, вернее, это один он, Иван, заглядывал, вместе с провожатым… как его? Савватий, Савва, занятный такой паренек, немецкий знает… Немецкий… Нет, не может быть! Впрочем, разговорить его стоит. Черт! Он же и сдачу на постоялом дворе приносил! Сам-то Иван там не задерживался, вот дворский служка и опоздал со сдачей. Да, так и было! Сдача… Иван ведь серебряную деньгу им бросил – за пару кружек пива – то уж больно много, и большая наглость нужна кабатчику, чтоб с такой суммы да сдачу не дать, прикарманить. Значит – постоялый двор. Очень, очень может быть! Туда и отправиться, пока Пронька со служками не разузнают наверняка про бабку Маврю.
Решил – сделал. Выйдя на крыльцо, Иван свистнул слуг, велев седлать коня и, привесив к поясу саблю, в сопровождении двух вооруженных копьями воинов в блестящих на солнце кольчугах, выехал со двора. Воины скакали рядом вовсе не в целях безопасности, а для важности. Как вот в Ивановы истинные времена крутой банкир, даже если б и захотел, не мог себе позволить ездить на «Москвиче» или «Ладе», так и
