сегодня останется спать именно здесь.
Он вернулся в дом, махнул Игорю. Они вместе вышли наружу и сбежали вниз по ступенькам.
— Здесь все в порядке, располагайтесь, — крикнул Костя выходящим из леса людям и мысленно прикинул: двести человек на шесть домов, это чуть больше тридцати человек на избу. Вполне нормально получится. Не теснее, чем в блочной «хрущевке».
Они двинулись к следующему дому, и Росин с изумлением увидел сидящего на завалинке старика. Он тряхнул головой, не веря собственным глазам, а потом кинулся вперед.
— Добрый вечер, отец, — все еще не веря, что видит перед собой нормального, живого человека, поздоровался Костя. — Как настроение, как погода?
— Что ты вылупился на меня, аки на старца на осле? — отверз уста старик. — Нешто мыслишь ходить по земле израилевой, и ноги свои не отсушить? Но видит, видит тебя который есть и был и грядет, и от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных, готовит свои медные трубы, выпускает ангелов числом четырех.
Слегка ошалевший отпором деревенского старикашки и ничего не понявший в череде вроде бы русских слов, Росин отпрянул. А говорливый туземец, подперши подбородок клюкой, продолжал и продолжал обличать незваных пришельцев.
— Подожди, его иначе надо, — улыбнулся нагнавший мастера Картышев. — Вот, слушай: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так!».
Старик запнулся на полуслове, оторвал одну руку от клюки и осенил себя крестом:
— Никак христиане?
— Свои мы, отец, свои. Никого не тронем, завтра дальше пойдем.
— «Бытие»-то ты откуда знаешь, танкист?
— Два раза в госпитале смерти ждал, — перекрестился Игорь. — Господь спас.
— Спроси его, где мы находимся?
— Сие есть земли святые, израилевые, дарованные Господом, отдавшим сына своего за греши наши…
— В эмиграцию, что ли занесло? — огляделся на окрестные сосны Росин. — Непохоже. А год сейчас какой?
— Семь тысяч шестидесятый год от сотворения мира, — осенил себя троекратным крестом старик и низко поклонился.
— Тысяча пятьсот пятьдесят второй, — произвел мысленный перерасчет Росин, и сделал краткий, но емкий вывод: — Жопа…
От крайнего дома послышался крик, чей-то смех и истошный женский визг. Костя увидел, как Мише Немеровский выволакивает на улицу низкорослого мужичка, а следом могучий Юра Симоненко выносит за загривки на крыльцо двух теток. Росин моментально забыл про старика и кинулся навстречу.
— Вот, — жизнерадостно похвастался Немеровский.
— В подполе прятались.
— Отпусти.
Миша неохотно подчинился, Юра тоже оставил обеих теток перед председателем клуба. Перепуганные крестьяне жались друг к другу, но попытки убежать не предпринимали. Понимали: раз уж попались, то никуда теперь не денешься. Мужичек с драной бороденкой, баба лет сорока и девчонка лет пятнадцати, закрывающая обеими руками причинное место. Боялась, видно, что забыть про него могут.
— Это чья земля? — спросил Росин.
— Боярина Иванова, эта земля, воевода, волостника князя Шуйского, — с готовностью сообщил пленник.
— А год сейчас какой?
— Семь тысяч шестьдесят первый год от сотворения мира, — ни единым жестом или словом не выдал крестьянин своего удивления странному вопросу.
— Зовут-то тебя как?
— Харитоном меня зовут, воевода. А это баба моя, Прасковья, и дочь Алефтина.
— Слушай меня внимательно, Харитон. Мы свои, русские. Трогать вас не станем, грабить тоже. Переночуем только, а завтра дальше уйдем. Но вот припасы у нас кончились. Придумай, Харитон, как бы нам всем поужинать, да завтра с утра перекусить. И с собой нам чего-нибудь придумай. Денег у нас, правда, нет, но мы по бартеру заплатим. То есть, сменяемся.
— Есть, есть барин, — торопливо закивал мужик. — Рожь в овине оставалась, крупа кое-какая в подполе. Прасковья бочонок грибков соленых спрятанных достанет.
— Миша, помоги человеку, — ласково попросил Росин. — Не управится ведь один.
— Как скажешь, мастер, — и Немеровский звонко хлопнул Харитона по плечу: — Ну, пошли, сердешный, показывай.
Прасковья, опасливо покосившись на Симоненко, возвышающегося над женщиной почти на полметра, дернула дочку за сарафан и засеменила следом.
— Одна тысяча пятьсот пятьдесят второй, — пробормотал Костя, глядя на сверкающую Юрину кирасу. — Охренеть…
Глава 9. Храпша
На пуховой перине Зализе спалось тепло и мягко — и он поднялся куда позже обычного. Во дворе усадьбы уже позвякивали оружием подошедшие из ближних деревень воины, а к воротам продолжали подъезжать все новые и новые всадники. Поскольку дальнего похода не намечалось, ополченцы собирались без заводных коней. Припасов они также не везли — рассчитывали на прокорм у боярина. Кроме того, с окрестных селений подъезжали так же людишки с женками и детьми. Самые зажиточные прикатили на телегах: до Кипени и Забородья от усадьбы вел хорошо накатанный тракт.
Двое смердов в рубахах с мелкими подпалинами — видать, кузнецы — возились у камнеметательного механизма, крепя новую петлю. Где боярин Иванов добыл это сооружение, опричник не знал — вчера, вроде, не было. На валу смерды проверяли прочность тына и затаскивали на вал крупные деревянные чурбаки: свалить на голову врагу все сгодится. Подготовку к обороне волостник князя Шуйского наладил хорошо, не в первый раз от всяких шаек отбивался.
Почти всех воинов Дмитрия Сергеевича Зализа знал: кого под Казанью видел, к кому и в деревню заезжал. Опричник прошел по двору, здороваясь с каждым особо, после чего вернулся в горницу боярского дома. Здесь же оказался и хозяин.
— Мои все собрались, Семен Прокофьевич, — не без гордости сообщил волостник. — Причем Алексей Курапов сына старшего привел. Мурат вчера ответил, до полудня подтянется. Успеет до подхода ворога, как считаешь?
— Бог даст, успеет, — перекрестился опричник. — У тебя припасов-то на осаду хватит? Почитай, год заканчивается, скоро новый урожай поспеет.
— Не боись, — усмехнулся боярский сын, — саламату хлебать не
