— Я балуюсь?! — возмутился Курт. — По-моему, это вы хулиганите!
— Я сполняю обряд, — строго ответила старуха. — А ты не балуй.
— Ты кто? — с любопытством спросил Курт.
— А как же, — ответила старуха. — Жрец этот тут без году неделя, а храм уж не один век стоит. И никаких тут тебе жрецов ранее не было. Сами справлялись. И всегда у храма бла хозяйка. Вот я — она самая и есть. А ты не шевелись. Стой тихонько. Обряд сполнять не мешай. Сполню, тогда поговорим. Воплощение — оно, конечно, дело новое. Людям непривычное. Может, я что не так делаю. А только обряд есть обряд. Ты хоть и воплотился, а все же — Бог. Значит, понимать должен.
Она старательно прошлась своей тряпкой по всем частям тела Курта, вновь земно ему поклонилась и отправилась прибирать статую. Процедура повторилась.
— Морока с этими воплощениями, — ворчала она себе под нос. — Как ступить, что сказать — ничего не ведаешь. А морду чистить все едино изволь. А теперь не одна морда-то. Целых две. Экое баловство.
Бормоча все это, она продолжала улыбаться. Курт содрогнулся.
— Ты ей скажи, что свою морду будешь мыть сам, — шепотом посоветовал Мур, — а то ведь каждый день повадится.
— Может, мне разгневаться? — растерянно проговорил Курт.
— Не стоит, — шепнул Мур. — Мне кажется, с ней лучше не ссориться. Кто знает, какие у нее на этот случай обряды припасены? От этой бабки всего можно ожидать.
— Да уж, — вздохнул Курт и снова чихнул.
Покончив со своими загадочными обрядами, старуха вновь подошла к Курту, вновь поклонилась, поднялась и требовательно уставилась на него.
— Ну? — спросил Курт.
— Там просители с утра дожидаются, — сообщила она. — Так что — гнать?
— Зачем же гнать? — возмутился Курт.
— А чтоб не баловались, — пояснила старуха и улыбнулась.
— А я хочу, чтоб они баловались! — разозлился Курт. — И тебе приказываю, слышишь?!! Баловаться! Баловаться! И еще раз баловаться!!
Старуха попятилась, запнулась и с размаху села на пол. Распахнув рот и вытаращив глаза, она испуганно глядела на своего Бога. С ее точки зрения, он только что совершил святотатство. Нарушил обряды. Но… когда обряды нарушает Бог… когда обряды нарушает Бог — они меняются. Старуха знала это.
— Три раза баловаться?! — ошарашенно выдавила она.
— И немедленно! — ответил Курт. — Вот позовешь мне сюда просителей — и ступай баловаться! И пока не набалуешься как следует, обратно не приходи!
Старуха поклонилась и стрелой метнулась к выходу.
Во весь опор скакали нелюди по забытым, утонувшим в людской памяти и болотах дорогам, скакали, разрывая туман, стряхивая лохмотья ветра, скакали, не имея ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни сожаления — только поставленную цель. Скакали — одни в Рионн, другие в Аргелл. Перехватить отряды, посланные на подмогу Оннеру. Уничтожить. Всех уничтожить.
Они скакали, не ведая ни страха, ни жалости, и тени зла земного, утопая в болотах, спешили убраться с их выморочного пути. Уж лучше утонуть, чем попасться этим. Нелюди скакали, не ведая врагов — ибо какой враг устоит перед ними? Они скакали размеренно и ровно. Их кони, как и они сами, не знали усталости. А еще они не знали своей участи. Участь их была чудовищной — под стать им самим. А еще она была неминучей.
Она шагала широким шагом, и под ее тяжкой поступью прогибался мир.
Быстро скачут кони нелюдей. Невдомек им, что есть нечто побыстрее. В разные стороны ведут их дороги. Одна в Рионн. Другая в Аргелл. Невдомек им, что у этих дорог один конец, один исход. Торопятся нелюди. Поспешают исполнить слово своего Повелителя. Уверены в успехе.
А только посреди тех дорог по самым кромешным болотам шагает то, чего даже в сказках не описывают — потому как слов таких нету. И ни один менестрель про такое петь не возьмется — потому как кто ж его, психа ненормального, слушать-то станет? От таких песен у любого ведь уши отвалятся. И добро бы только уши… (Все. Все! Молчу. Не накликать бы!) И никакими красками не нарисовать — нет таких красок! — то чудовищное чудовище, что уже обгоняет… уже почти обогнало торопящихся нелюдей. Обгоняет… обгоняет… все! Обогнало.
В разные стороны торопились дороги. Чудище — только в одну. Но такова уж его чудовищная суть, что оно везде поспело. Ухватило своими чудовищными ручищами обе дороги. Дернуло. Застонали дороги, вырываясь из болота. Заскрипели, освобождаясь из забвения людского. Струнами запели, пробиваясь из песен минувших, затеряных. Завертелись в гробах незапамятных сложившие их мертвые менестрели. А чудовище те дороги в единый узел вяжет — и нехорошо так себе посмеивается.
— Я вам, — говорит, — устрою…
Тут и ночь пала. Темная, как на заказ. Самое время, значит. Луна было наружу посунулась, да чудище ее сграбастало и — в карман, в карман ее до времени. В разные стороны летели-торопились нелюди. В разные места грохотали копыта коней. А только все не по их вышло.
Встретятся они ночью на голом месте. Там, где дороги незапамятные в тугой узел вязаны — не человечьими руками вязаны. Не человечьих рук дело. Откуда такое человеку по силам? Где он есть, такой человек?
Встретятся они ночью на голом месте. Там, где дороги незнаемые в темный узел скручены. Тут и быть битве. Кто ж им еще противник, кроме них самих? Где ж им взять по себе поединщика? В темноте сами с собой встретятся. Жаркая будет пляска.
Встретятся.
Встречаются.
Встретились.
Тусклые мечи покинули холодные ножны. Пустые глаза увидели тьму. Ни один не ушел живым. Ни один не ушел мертвым. Ни один не ушел. Все легли на голом месте — легли, укрыли его собой. Ни один не добрался до цели.
Мягко качнулась ночь под ногами чудовища. Колыхнулась вернувшаяся на небо луна. Все стихло. И только петухи в дальних селах всю ночь орали, как оглашенные.
Когда плоть странных существ, именовавших себя слугами Темного Бога, стала гибнуть под ударами тех мечей, которые Он сам им вручил, Темный Бог ощутил смутное беспокойство. Слишком могуч, слишком высок он был. Слишком глубоко в небо уронила его непомерная сила, слишком невероятна была его гордыня, чтобы он прислушивался всерьез к тому, что происходит с его слугами. Да и что с ними может произойти? Кто одолеет их неземную, амулетами дарованную силу? А потому, когда их гибнущая плоть воззвала к нему, он откликнулся не сразу.
О помощи взывала плоть — ибо именнно она и гибла. Души о помощи не взывали, ибо давно были погублены. Погублены, вынуты и брошены прочь. У таких существ никогда не бывает душ. Ни живых ни мертвых. Вместо душ у них разные вещи. Причудливые, омерзительные и смешные. Страшные до смешного. Смешные до страшного.
Слишком поздно спохватился Темный Бог. Слишком долог путь из небесных глубин. Когда достиг Он, наконец, земли и прошел по успевшим уже согреться следам своих слуг, начало вовсю светать. Молча стоял Он, глядя на изрубленные тела своих посланцев. Темный гнев горел в глубине его глаз.
— Вы все равно послужите моим целям, — сказал Он.
В его руке появился серый, тусклым серебром мерцающий посох. Он повел посохом над грудой тел — и мертвая плоть запузырилась, растекаясь омерзительной жидкостью. Жидкость, кипя, стеклась в одну странно подрагивающую фигуру. Ее лишь условно можно было назвать человеческой.
