Митряном оказался крепыш с раздвоенным подбородком.
Козма был худ и седоус. Он подошел неспешным шагом со стороны костра.
– Начнем, мазыл Тоадер?
– Начнем, пожалуй. – Он с сожалением оглядел лужичан. Ткнул пальцем в неподвижного Хмыза. – Раненый не нужен. Дорезать.
Козма беспрекословно шагнул вперед, доставая из-за пояса нож.
– Эй! Вы что? – возмутился Ендрек. – Не надо!!!
Он попытался закрыть собою старого гусара, но рошиор оттолкнул его и, похоже, даже не заметил.
– Не надо… – осознавая собственное бессилие, заскулил медикус. На его глазах выступили слезы. Происходившее вокруг казалось ожившим кошмаром. Хорошо бы ущипнуть себя и проснуться. Лучше всего дома. Но можно и в Руттердахе, в сдающихся внаем комнатах желчной и въедливой старухи, госпожи Зеббер. На самый худой конец – в лесу, около телеги с казной, чтоб Даник с Самосей шутили, как обычно, и вяло переругивались, чтоб пан Войцек Шпара хмурился и кусал длинный черный ус, чтоб Хмыз незлобливо подначивал за неумение возиться с лошадьми, чтоб…
Козма зашел сзади Хмыза, левой рукой взялся за подбородок и запрокинул гусару голову. Легко и обыденно, словно барашка резал, провел лезвием под кадыком.
Хмыз выгнулся, захрипел, забулькал. Рошиор проворно отскочил, позволив телу перевернуться на живот. Чуть-чуть придержал за волосы, давая крови свободно вытечь на истоптанную землю.
«Не нужен!»
Какие страшные слова!
Человек не может быть не нужен!
Еще полдня назад он шутил, смеялся, ел и сражался вместе с остальными. И вдруг – «не нужен»?
Неужели рошиоры решили, что раны гусара слишком тяжелы и лечить его не имеет смысла? Но ведь это не так! Не могли они, что ли, спросить его, медикуса? Рана зашита хорошо, промыта – не подцепить горячку. Как говорят учителя в Руттердахской академии, «удовлетворительные показания к выздоровлению…»
– Зачем?.. – Ендрек поднял затуманенные слезами глаза на окружавших их людей. – За что?
– Молчи, студиозус, – сдавленно проговорил Юржик. – Запомни – это война.
Тем временем мазыл Тоадер приблизился к Стадзику:
– Ты оскорбил меня, шляхтич. Назвал трусом. Обычно я не позволяю людям усомниться в моей храбрости. Обычно… Но сейчас дело важнее глупых понятий о чести и… гоноре. Так у вас говорят? Но ты меня оскорбил. И я хочу проверить твою храбрость. Согласен?
– Будьте вы прокляты, сволочи!.. Мразь! Быдло! Песья кровь!
– Э, как заговорил. Не по-шляхетски. Некрасиво. Ай-яй-яй… Митрян, забирай его! Будет первым.
Широкоплечий Митрян, легко нагнувшись, подхватил пана Стадзика за ноги, отволок в сторону. Там к нему присоединились еще двое угорцев.
С пана Клямки сорвали сапоги, поволокли к костру. Шагающий рядом Козма что-то приговаривал по-угорски. Видимо, давал наставления молодым.
– Не смотри, Ендрек, – глухо проговорил пан Юржик. – Не надо тебе смотреть.
Первый раз назвал по имени, а не просто студиозусом.
– А ты, пан Юржик? – спросил парень.
– А я буду смотреть, – с клокочущей в горле яростью ответил пан Бутля. – Кто-то же должен видеть…
Он не договорил, поскольку пана Стадзика наконец-то дотащили до рвущегося кверху пламени и с разгону сунули босыми пятками в огонь.
Пан Клямка застонал, заскрипел зубами, перетирая их в крошево.
– Последний раз спрашиваю, – долетел до Ендрека голос мазыла Тоадера. – Где золото?
Медикус закрыл глаза. Полегчало, хотя не намного. В уши рвались хриплые стоны пытаемого. Пан Стадзик терпел из последних сил, но не кричал.
– Вот это шляхтич, – восхищенно прошептал пан Юржик. – Старой закваски, сейчас таких не делают…
Ендрек вздохнул и тут же закашлялся – ноздрей достиг запах горелой плоти. Какой дурак шпильман назвал запах горелого мяса «сладковатым»? Самого бы его голым седалищем на горячие угли усадить, чтоб понюхал вволю. Смрад обгорающей заживо кожи был горьким и едким, как сок молочая на языке.
Стадзик уже не стонал, а выл. Низко и протяжно. Но пощады не просил и вообще до разговора с палачами не унижался. Рошиоры деловито гомонили, очевидно, обсуждая пытку. Потом вдруг смолкли.
Коротко и зло выкрикнул что-то мазыл Тоадер.
– Что там? – прошептал Ендрек.
– Не смотри! – зашипел Юржик. – Не смотри!
– Нет, пускай поглядит! – прокаркал где-то поблизости пан Цвик. – Авось посговорчивей будет.
– Сука ты, Гредзик, – выкрикнул пан Бутля. – Господь тебя накажет!
– Что тебе до моих грехов, Юржик? Свои считай. Я-то отмолить успею, а вот ты – вряд ли.
Ендрек почувствовал, как крепкие пальцы вцепились в его волосы, задрали голову, разворачивая лицом к костру.
– Оставь его, Гредзик, – рычал пан Юржик. – Уйди, вражина!
– Ничего. Пускай смотрит… – Голос предателя показался медикусу голосом безумца. Слишком мало в нем оставалось от прежнего рассудительного и даже симпатичного пана Гредзика. – Он следующий, уж я позабочусь…
Студиозус изо всех сил зажмурился, но палец Гредзика безо всякой жалости оттянул ему веко вверх.
– Смотри, щенок паршивый, смотри…
У костра творилось что-то малопонятное медикусу и оттого еще более ужасное.
Пана Стадзика освободили уже и от штанов, обнажив худой, жилистый зад. Двое рошиоров сноровисто привязывали веревки к его побагровевшим щиколоткам, нимало не заботясь, какую причиняют боль. Еще пара угорцев принесли обтесанную с одного конца жердину.
Козма нагнулся и поводил по свежим затесам на древесине серовато-белым бруском, зажатым в руке. Сало, что ли?
– Су-у-уки, – тоскливо протянул пан Юржик и снова зарычал с прежней злобой. – Уйди, Гредзик, уйди от греха… Я ж тебя зубами грызть буду. Я тебя голыми руками…
– Врешь, не достанешь, – ухмыльнулся пан Цвик. – Пока что ты в плену, а не я…
– Ничего, Господь шельму метит. Отольются и тебе наши муки…
