привык, чтоб его приказания исполнялись мгновенно.
Шинкарь, оставив жбан с пивом на столе порубежников, метнулся стрелой, и не успел бы монашек прочитать «Господи, радуйся...», как перед Войцеком и Лехославом уже стояли пузатые глиняные чарки. Вырвав зубами затыкавшую горло бутыли кочерыжку, шинкарь сноровисто разлил горелку по чаркам.
— За братство северных и южных порубежников, да сгинут проклятые «кошкодралы», хоть желтые, хоть рыжие, хоть серо-буро-пошкарябанные! — провозгласил жорнищанский сотник.
Пан Шпара хмыкнул, но чарку поднял, чокнулся с паном Лехославом и выпил. Скривился. Горелка в «Свиной ножке» шибала такой сивухой, что конь, вдохнув, околеет.
Пан Рчайка вновь щелкнул пальцами, и застывший с бутылью в руках шинкарь немедленно повторил.
— Может, без слуг поговорим, Войцек Меченый, пан сотник богорадовский? — сощурился местный порубежник.
— Лекса — н-н-не слуга, — привычно ответил пан Войцек.
— Да ну?
— Н-ну да.
— А кто же, ежели не секрет, конечно?
— Боевой т-т-товарищ и односум, — твердо произнес Шпара.
— Вот как? — Пан Рчайка скептически приподнял бровь, словно намереваясь сказать: с каких это пор шляхтичи простолюдинов односумами кличут, но смолчал.
— К-как есть.
— Хорошо. Кто бы спорил, а я не буду. Щур, чарку односуму пана Войцека!
Шинкарь бросился к стойке, едва не опрокинув попавшуюся на пути лавку, вернулся и поставил чарку перед Лексой. Налил из бутыли.
— Теперь твое слово, пан сотник богорадовский! — Лехослав взялся толстыми пальцами за чарку.
— Я д-давно не со-отник. В Б-б-богорадовке нынче другой сотник, — ответил пан Войцек., но чарку поднял. — За мир и счастье всех П-прилужан, Великих и Малых.
Пан Лехослав скривился, будто услышал нечто оскорбительное для себя, однако выпил. Лекса сморщился, только поднес горелку ко рту. Конечно, с его выпивкой она ни в какое сравнение не шла. Хоть бы не поленился шинкарь Щур через угольки березовые пропустить — дух сивушный отобрать. Впрочем, что ему переживать? И такую выпьют. На окраинах Прилужан народ непритязательный живет. Лекса шумно выдохнул и тоже выпил.
— А за погибель желтых «кошкодралов» выпить не желаешь? — Лехослав закусил холодной галушкой и перевел вопросительный взгляд с пана Шпары на шинкаря. Тот поклонился в пояс и убежал. На сей раз, надо полагать, за закуской.
— Я кому погибели желаю, — медленно, растягивая слова, ответил пан Войцек, — того стараюсь повстречать и саблей либо кончаром приголубить. И кое-кто в Выгове моей стали еще отведает. А пьют горелку и орут по шинкам «На погибель!» пускай шпендики дешевые, которые и боя-то настоящего не видали ни разу.
Лехослав насупился:
— Я разумею, у вас там суровая жизнь на берегах Луги. Так и мы тут не девок по сеновалам тискаем. Сабельки заржаветь не успевают.
— Т-так я и не говорил, что хоровские порубежники хуже наших.
— А к чему тогда, пан Войцек, ты про шпендиков заговорил?
— А п-потому как много таких по шинкам встречал.
— Ну и?..
— Да н-н-ничего.
Пан Лехослав задумался, опустил вниз голову, словно намеревался забодать собеседника. Молчал он долго. Водил пальцем по столу, собирая в горку хлебные крошки. Потом решительно придавил собранное ногтем и поднял взгляд на малолужичанина:
— Значит, смерти желтым «кошкодралам» ты не желаешь?
— Же-е-елаю, но не всем.
— Почему?
— П-потому... Есть среди них и хорошие люди, и честные воины. А дерьма и среди наших, б-б-бело-голубых, хватает.
— Во как! — Пан Рчайка полез пятерней под кучму. — Где-то я такие речи уже слышал. Ладненько! — Он махнул рукой. — Еще по одной?
Войцек пожал плечами:
— Н-не спеши, пан Лехослав. Д-д-давай начистоту. Ты ж не зря сюда пришел?
— Конечно, не зря. С богорадовским сотником познакомиться. Про тебя, пан Войцек, может, песни от Жорнища до Хомутца слагают.
— Ага, к-коломийки. Не верю, п-пан Лехослав. Не герой я. Да и ты н-не тот человек, чтобы любопытства ради, п-п-прибежал с неразбери-поймешь кем знакомиться.
— Откуда ты знаешь, пан Войцек? — развел руками жорнищанский сотник.
— В-вижу. Опять же, п-пан Лехослав. Ты знал, что я п-п-п- проезжать Жорнище буду. Ждал меня. Охрану н-н-на воротах предупредил. Так?
— Так, — угрюмо кивнул пан Рчайка.
— Зачем?
— Долгий разговор получается.
— А т-ты торопишься, п-пан Лехослав?
— Нет.
— Я т-тоже.
— Ладненько, — крякнул жорнищанский сотник. — Начистоту так начистоту. Понимаешь, пан Войцек... Ребятишки мои давеча угорского гонца изловили...
— Т-так.
— Угорец, молоденький такой, мальчишка еще, с коня падал когда, убился насмерть. А у него письмо нашли. Что хмуришься, пан Войцек? Думаешь, мародерствовали порубежники?
— Н-нет, не ду-умаю. Ежели бы у Б-богорадовки зейцльбержского гонца схватили, я бы тоже п-приказал обыскать его.
— Ладненько. Про угорца, считай, договорились. Теперь про письмо. Так вот, в письме том про тебя, пан Войцек, писано.
— Н-неужто? — углом рта усмехнулся пан Шпара.
— Могу показать. Если ты по-угорски читать можешь.
— А ты, в-вы-ыходит, можешь?
— Нет. Я не могу, — честно признался пан Рчайка. — Я вообще грамоту не люблю. Поповские и чародейские штучки — эта грамота. Учил, когда мальцом был... А нынче завсегда найду, кто мне вслух почитает. Так на кой ляд глаза насиловать?
— Ч-что-то в твоих словах есть, пан Лехослав, разумное. Я п- подумаю. Продолжай, будь так любезен.
— Письмо с угорского мой чародей переводил. Гудимир. Это чтоб ты знал. Писано оно было от имени боярина Рыгораша — уж не знаю, сам писал или диктовал писарчуку. Там
