четвертый пришелся в ухо. Хорошо, что вскользь. И все равно: острая боль обожгла, заставила дернуться, отскочить назад, увеличивая разделяющее бойцов расстояние. Однако пан Тишило с удивительной прытью последовал за ним. Пнул каблуком под колено. Годимир успел отдернуть ногу. Ударил наотмашь. Просто, чтобы отогнать. И пропустил очередной удар под дых.
Снова ему пришлось отступать. Отскакивать от ударов, шагать назад, постоянно опасаясь поскользнуться и упасть.
— Спекся… — послышался из толпы презрительный голос Чэся. — Не боец… это…
«Ах, спекся? Ах, не боец?»
Кровь застучала в висках Годимира. Он отбил предплечьем новый удар, нацеленный в лоб, нырнул под руку пана Тишило и с размаху впечатал кулак полещуку живот. Потом добавил левой по почкам.
Подобный кувалде кулак обрушился ему на затылок. В глазах потемнело. Молодой рыцарь упал на колени, а пан Конская Голова от души заехал ему в челюсть.
Сажень проехав на спине по мягкой травке, Годимир попытался подняться, но замешкался, соображая — с чего бы это солнце почернело и растроилось? А пан Тишило уже нависал. Огромный, на полнеба, несокрушимый как скала.
Словинцу ничего не оставалось, как, выпрямив ноги, ударить сразу двумя каблуками бело-красного рыцаря чуть пониже пряжки на поясе. Велик, конечно, был соблазн заехать на полторы ладони ниже, но благородный поединок — это все-таки не драка в корчме. Пан Тишило отлетел, смешно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие и… не упал. Устоял. Вот ведь медведь лесной!
А Годимир так решил для себя — или пан, или пропал! Правильно учил молодого оруженосца пан Стойгнев герба Ланцюг — нет удара, нет победы. Поэтому он бросился вперед с четверенек, не собираясь тратить драгоценные мгновения. По детской привычке ударил пана Тишило головой в живот, обхватил двумя руками вокруг туловища, стараясь приподнять и опрокинуть на землю.
Полещук оказался более крепким орешком, нежели Славощ-Бычок. Согнул ноги в коленях, не давая себя повалить, а кулаком припечатал Годимира по загривку. Раз, другой, третий… Будто гвозди вколачивал. И при этом рычал. Ну, точно, медведь.
Вот ведь нашла коса на камень!
Годимир попытался спрятать голову пану Тишило под мышку. Там тяжелее будет ударить. Перехватил локоть и запястье левой руки полещука. Хрипя от натуги принялся выворачивать. Заломить бы руку за спину, уложить на траву… Это была бы самая честная и красивая победа.
Пан Конская Голова, видно, о том же подумал и сопротивлялся отчаянно. Никогда не жаловавшийся на силу Годимир вскоре понял — застряли. Ни туда, ни сюда. Отпустить он, конечно, противника не отпустит ни за что, но и дальше продвинуть ставшую вдруг неподатливой, словно сталь, руку не сможет.
Они топтались друг вокруг друга, хрипели, дышали тяжело, с присвистом. Точно сцепившиеся рогами олени. Такое иногда случается осенью, во время гона. Сойдутся красавцы- рогачи в схватке за оленух, стукнутся рогами и не могут разойтись. Тут уж конец одинаковый для обоих — смерть. Если волки не доберутся до беспомощной добычи, так все едино — с голодухи помрут.
Всю надежду Годимир полагал на собственную молодость. Должен же полещук устать, должен! Каким бы двужильным ни был, а не сможет на равных с двадцатилетним пыхтеть.
Ну, давай еще пройдемся, пан Конская Голова. Вправо, влево… Теперь дернуть запястье вверх, а на локоть, напротив, налечь всей тяжестью…
Подается! Еще чуток! Годимир уже слышал (или хотел слышать?), как трещит сустав пана Тишило, как вдруг под ногу ему попалось что-то мягкое и скользкое. Сапог поехал как по льду.
Бытковец успел осознать, что уже не выкручивает локоть полещуку, а беспомощно цепляется за его рукав. Увидел близко-близко покрытый капельками пота лоб, налитые кровью глаза, встопорщенные усы, а потом все заслонил выросший до размеров горы кулак.
Вспышка!
Тьма.
И только где-то на границе слуха ликующий вопль оруженосцев бело- красного рыцаря:
— Наша взяла!!!
Крик оборвался, как звук внезапно лопнувшей струны.
Тьма и тишина…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ОШМЯНЫ
Окружающий рыцаря лес заметно отличался как от светлых дубрав Бытковского воеводства, так и от темных ельников правобережья Оресы или сырых грабняков Заречья, подбирающегося к подошвам Запретных гор. Красно-коричневые стволы деревьев устремлялись вверх сумрачными колоннадами и терялись в переплетении темно-зеленых, глянцевитых листьев, причудливо вырезанных, сидящих на толстых стеблях пучками, как перья в хвосте петуха. Бурую землю устилали сломанные и засохшие папоротники. Терпко пахло смолой-живицей.
Годимир бежал.
Бежал давно, о чем свидетельствовали огнем горящие легкие и предательская дрожь в коленях, кровь, пульсирующая в висках, и цветные сполохи перед глазами.
Какой-то неумолимый страх, преследующий по пятам, гнал его под мрачным пологом. Страх, который нельзя услышать — ведь в ушах отдается только шорох его шагов; нельзя увидеть — нет вокруг никакого шевеления, не мелькают ничьи тени; нельзя пощупать руками — как потрогать невидимое и неслышное?
Что можно противопоставить врагу, которого нельзя встретить лицом к лицу, честной сталью? Ничего. Остается или умереть, или спасать свою шкуру позорным бегством.
И Годимир бежал.
Бежал, отдавая все силы бегу. Некогда даже оглядеться по сторонам, но чутье, упреждающее опытного воина об опасности, подсказывало — промедление смерти подобно. Нельзя задерживаться ни на миг.
Что это за лес?
Как он здесь оказался?
От кого бежит?
Вопросы слишком сложные, на ходу ответа не найти, а остановиться нельзя.
Скорей, скорей!
Не сбиться с ритма, не потерять дыхание…
Оружия нет. Да и немного из него выйдет толку в бою с неизвестностью. Даже лучше — нет лишнего груза.
Сильнее толкнуться, взмахом руки помочь телу покрыть большее расстояние, твердо поставить ногу. Не оступиться. Не упасть.
Лес кончился внезапно.
Бугристые, шершавые стволы словно шагнули назад, вытолкнув человека на голый обрыв. Внизу, на расстоянии двух, а то и двух с половиной саженей раскинулась черная, гладкая, как
