общем, корчма как корчма. Не хуже и не лучше других.
В зале присутствовали грустный худой кметь, молчаливо уткнувшийся носом в кружку с пивом, и двое проезжих купцов, отличающихся от селян более добротной одеждой и сапогами вместо опорок. Судя по стоявшей в теньке телеге, затянутой сверху плотной холстиной, торговцы, как и пропавший Пархим, направлялись в Ошмяны, на турнир. Еще бы! В местном захолустье только на турнире и можно встретить больше десятка человек сразу.
Сутулый Андрух, еще больше сгибаясь, с поклонами завел пана Тишило, Годимира и Олешека в корчму.
— Как я рад, вельможные паны, что вы почтили вниманием меня, убогого. Муками Господа клянусь, не пожалеете…
— Не клянись, сын мой, ибо грех это великий есмь! — сурово провозгласил отец Лукаш, перешагивая порог следом за шпильманом. — Ибо клянущийся прежде всего тешит гордыню свою неумеренную.
Корчмарь склонился так, словно ему по затылку поленом ударили. Забормотал что-то в оправдание.
Иконоборец, истово сотворив знамение, благословил полного раскаяния грешника небрежным жестом и прошагал за единственный пустой стол из трех. Уселся, подобрав полы черного балахона и, сложив руки перед грудью, погрузился в размышления. Или молитву… Это кто как понимает, а спрашивать сурового священнослужителя неловко.
Прочие иконоборцы последовали за предводителем. В общем, вели они себя без малейшей доли стеснения и, похоже, тешили гордыню вовсю. Но кто ж из мирян возьмется вслух осудить монаха? Разве что потом, вечером, за глаза. И то может быть, но не наверняка…
Андрух вздохнул, огляделся по сторонам и принялся сгонять насмерть перепуганного появлением благородных господ кметя. Причем, селянин с перепугу никак не мог уразуметь, чего от него хотят, и только крепче вцеплялся пальцами в глиняную кружку.
Корчмарь вполголоса ругался. Кметь сопел и вращал глазами, как страдающий заворотом кишок конь.
— Если благородный рыцарь не будет возражать… — поднялся один из купцов, плечистый, невысокий, с огненно-рыжей бородой. Он сделал приглашающий жест широкой ладонью. — Милости прошу к нам. В тесноте да не в обиде, как говорится… Не побрезгуйте…
Пан Тишило великодушно кивнул:
— Почему бы и нет?
Обрадованный, что неловкость положения разрешилась на удивление легко, Андрух кинулся сметать несуществующую пыль с лавок.
— Прошу вас, прошу, панове. Премного наслышаны о славном рыцаре герба Конская Голова… Польщен честью.
Полещук крякнул, потер затылок. Видно, не любил излишней лести. Качество, достаточно редкое для странствующего рыцаря, ибо для этой братии похвала — бальзам на душу, заживляющий любые раны.
Годимир уселся рядом с паном Тишило. Олешек присел на край лавки напротив них, рядом с потеснившимися купцами.
— Андрух! — повысил голос рыжий. — Хорош суетиться, пива неси. За мой счет пану… — Его цепкий взгляд скользнул по бытковцу. — Прошу прощения, панам рыцарям. И уважаемому шпильману, само собой! Живо!
Корчмарь согнулся в поклоне и исчез.
— Я, панове, Ходась, — представился рыжий. — А это, — он кивнул в сторону молчаливого сотрапезника, — Дямид. Мы издалече. Почти из-под Дыбще. Торгуем помаленьку…
— А я — пан Тишило герба Конская Голова. Странствующий во исполнение обета рыцарь, — ответил полещук. — Со мною пан Годимир герба Косой Крест из Чечевичей, также из странствующих рыцарей, а еще шпильман Олешек, по прозванию Острый Язык. Он из самого Мариенберга. Так ведь?
— Точно так, — подтвердил музыкант.
— Очень, очень рады, — затряс бородой Ходась. — Надеюсь, вы в Ошмяны, на турнир?
— Так.
— Ну, слава тебе, Господи! — Купец размашисто сотворил знамение. — По пути!
— Да? — удивился пан Тишило. — С чего бы такая радость?
— Да вы не переживайте, панове рыцари, — замахал руками рыжебородый. — Всю дорогу угощение с меня!
Годимир подумал про себя, что это очень даже неплохо. Чаще бы ему на дороге встречались такие щедрые купцы. Обычно в небогатом Заречье торговые люди были прижимисты. Куда там! За грош удавятся, за скойц на преступление пойдут. А тут… Рыцарь даже головой тряхнул, стараясь отогнать недостойные мысли. Заступник обиженных должен прежде всего радоваться не заработку нечаянному, а возможности проявить доблесть. Но, вместе с тем, когда в кармане что называется вошь на аркане, а живот урчит с голодухи, трудно избавиться от корыстных желаний.
Пан Конская Голова, видно, о том же подумал. Подергал себя за ус. А что? Он может себе позволить размышлять. Серебра, поди, хватает и на себя, и на двух оруженосцев, и на слугу.
— А с чего бы такая щедрость, а, Ходась? — вмешался по обыкновению нетерпеливый и прямолинейный Олешек.
— Ну… — замялся купец.
— Подковы гну! — усмехнулся шпильман. — А все-таки?
Их беседу на время прервал Андрух, притащивший жбан с пивом и три кружки. Поставил на стол.
— А чего панове откушать изволят?
Пан Тишило почесал шею:
— Яичницы с салом для начала. А там поглядим.
— Я заплачу! — снова влез Ходась.
— Тогда можешь прихватить окорок. Только гляди, выбирай посильнее прокопченный, — добавил Олешек. — И чего там положено к окороку с пивом? Лучка зеленого, к примеру… Ладно! Сам разберешься.
Корчмарь закивал и умчался, задержавшись на мгновение у стола иконоборцев. Годимир не сомневался, что святые отцы вновь, как и в заведении Яся, заказали жаренную без масла рыбу. Что ж, кому-то умерщвлять плоть, а кому и поесть не помешает поплотнее.
— Так все-таки, отчего такая щедрость происходит, а, купчина? — Олешека, раз что-то втемяшившего в голову, не так просто было сбить с мысли. — Или лишних десяток скойцев завелся?
Ходась отвел глаза. Дямид, так тот и вовсе не отрывал взгляда от столешницы.
— Сыдора из Гражды они боятся, — раздался хриплый голос.
От неожиданности Годимир вздрогнул, хоть и не пристало рыцарю шарахаться от чужих слов.
Голос шел, как первоначально показалось, из кучи тряпья, что лежала в углу. Но когда из-под верхней тряпки показалась лохматая, засаленная голова, стало ясно — бродяжка. Как это Андрух терпит присутствие такого неряхи? Так-то корчма довольно пристойная — чистая, опрятная. Полы выметены, столы выскоблены, в углах пучки душистых трав.
— Сыдора из Гражды, кровососа проклятого, они боятся, — твердо повторил
