начал привыкать, что никак не доищется простых и внятных ответов. «Эта женщина… Мангул. Почему она мне показалась знакомой? И почему Соболь так встрепенулся, когда увидел её? Она что, и ему поблазнилась не чужой?..»
– Дедушка…
Старый воин сидел неподвижно, закрыв руками лицо. По сомкнутым пальцам, по седым усам сбегали частые капли.
А он-то полагал, будто давно разучился плакать…
Прощание
«А ведь знала я, что однажды он отсюда уйдёт. Чуяло сердце…»
Прошло всего три дня с тех пор, как Бусый мало не утонул под Белым Яром, и мама воспротивилась было, не захотела его отпускать от себя куда-то в дальнюю даль.
– Ты меня бы послушала, – сказал ей Соболь. – Я сюда пришёл, ты в пелёнках лежала. И мальчонку твоего я вперёд тебя увидал, когда его Крылатые принесли… Отпусти его теперь со мной, говорю!
Что поделать, мама смирилась. Происходило такое, чего обычная жизнь вместить в себя не могла, и там, за гранью обычного, они с Летобором были сынишке плохие заступники. А Соболь… Соболь что-то знал.
– Вот представь, – продолжал он. – Ты с ним, маленьким, на руках, и тебя на льдине уносит. А я на доброй лодке плыву. И тебе кричу: давай мне дитё, не то его утопишь и сама пропадёшь! Поверишь или при себе его на погибель оставишь?
Теперь мама собирала приёмышу подорожники.
– Итерскел. – Парень колол дрова, и Ульгеш с Бусым еле поспевали их оттаскивать, а Осока – выкладывать поленницу. – Вправду ты решился ту женщину разыскать, узнать, что с ней сталось?
Он хорошо знал обычную вельхскую речь, так что Итерскел, говоривший на какой-то старой ветви этого языка, его понимал. Сын Медведя молча кивнул, и Соболь повернулся к Осоке:
– Прощайся с ним, нам пора.
– Куда мы пойдём? – спросил Итерскел. – Те люди ехали к Северным Вратам Велимора. Только это было… давно…
Он ещё привыкал к тому, что беспамятный сон на спине чудесного медведя растянулся для него на несколько лет.
– И туда пойдём, – отвечал ему Соболь, – но не сразу. Я сперва кое с кем посоветуюсь. С кем – сейчас не скажу. Собирайся.
Осока вынесла ему в дорогу мешок. В нём среди прочих пожитков лежала мужская рубаха, сшитая когда-то как свадебный подарок для Колояра. Осока уже давно перестала называть Итерскела именем погибшего жениха. Женщины её племени шили рубахи не только женихам, но и братьям.
Итерскел принял из девичьих рук дорогой подарок, замялся, неловко затоптался на месте, не зная, что и сказать. Он языка-то веннского пока почти не разумел.
– Итерскел… – Осока примеривалась к его имени, ещё непривычному, и понимала, что привычным оно, может, и не станет. – Ты… возвращайся. Мы ждать тебя будем…
Итерскел хотел её обнять, не решился, опустил руки, потом шагнул вперёд и всё-таки обнял.
– Я вернуть, маленькая… Я вернусь…
Из общинного дома с тяжёлой кожаной котомкой за плечами появился Ульгеш.
– С вами пойду, ежели не прогонишь, – обратился он к Соболю.
«Наставник рассказывал про глупую обезьяну, которая умерла от жажды, ожидая, пока река затечёт к ней в рот и напоит её. Здесь славно, но мой отец сюда навряд ли придёт. И друга надо держаться…»
Соболь строго спросил:
– В мешке что?
Ни одеяла, ни ложки, ни котелка. В котомке юного мономатанца лежали книги.
– Дедушка Аканума без них не велел, – упёрся Ульгеш. – Я и так был плохим учеником. Если бы я лучше слушал его, он бы не погиб!
Соболь пожал плечами.
– Хочешь идти, возьми тёплый кожушок, полотно, одеяло, топор, верёвки моток, лук со стрелами, два ножа… Ну и книги свои, если ты без них никуда…
«А ведь знала я, что однажды он отсюда уйдёт. Чуяло сердце…»
Большуха стояла в воротах и смотрела им вслед. Ульгеш и Итерскел, которых узнала совсем недавно. Соболь, проживший в её роду почти тридцать лет. Бусый, на её глазах выросший… Незаметно превратившийся из отчаянного мальца в почти взрослого парня… Эти родинки у него на левой щеке, а взгляд… Что-то укололо большуху в самое сердце. Расставание ни дать ни взять сдёрнуло повязку у неё с глаз. Во взгляде, в осанке, в развороте плеч мальчишки большуха безошибочно узнала вдруг… Соболя.
Не теперешнего седого и мудрого воина, а молодого, каким он много лет назад появился в роду. Появился, гонимый виноватой тоской, о которой так никому и не рассказал…
Соболь оглянулся, большуха встретилась с ним глазами и увидела: он понял то же, что и она. Понял уже давно…
Засада
Итерскел шёл тяжело, с натугой. Дрова колоть – да, эту науку тело вспомнило радостно и легко. А вот неутомимым ходоком, как когда-то, Сыну Медведя стать ещё предстояло.
Был бы он один, может, и пожалел бы себя, убавил бы шаг, благо исполнение взятого на себя долга уж точно ждало его не вон за тем ближним холмом. Но старик и двое мальчишек неслись вперёд с редкостной прытью, и Итерскел не мог позволить себе отстать.
На ночлег остановились только тогда, когда в лёгких весенних сумерках по низинам потянулся туман. Развели небольшой костёр, стали крошить в закипевший над костром котелок лук и капусту. Достали из мешка берестяной коробок с домашними пирожками…
Бусый в очередь хлебал вкусные горячие щи, жевал пирожок и думал о доме. Неужели это он совсем недавно бродил по такому же – ну, может, чуть поближе к деревне – лесу и горько мучился какой-то придуманной отъединённостью от рода, от мамы, от отца? Чувствовал себя чужим?.. Ну, дурак же был. Ну, дурак…
Вот кончатся последние пирожки, и поплывёт он, как щепка по той самой реке. И будут с разных берегов наблюдать за ним Горный Кузнец – и Мавут…
Ночь выдалась холодная, но спали крепко и хорошо. Рядом жарко, почти без пламени тлели прислонённые одна к одной две колоды, ветер их не задует, дождик не зальёт. Натянутое полотно отбрасывало тепло на лежанку из лапника.
– Летуна бы сюда… – с тоской проговорил Бусый. – Мимо него небось никто бы не прошёл…
Соболь сказал ему:
– А ты подумай, кто вместо Летуна тебя постерёг бы.
Бусый задумался. Перед умственным взором мелькнули серый мех, карие глаза, белые щёки, чуткие кругловатые уши… Всё-таки Летун? Тот щенок, которого не отдала ему Лакомка?..
Он беспомощно посмотрел на Соболя. Соболь усмехнулся и сделал вид, будто
