как она, седовласая, окруженная внуками, будет точно так же подначивать своего «деда Твердолоба», ревнителя обычаев и законов. А он будет все с той же мальчишеской горячностью отстаивать какую-нибудь малость, завещанную Прародителями. Вроде ширины лыка для «писаных» праздничных лапотков[41]: сказано — вполногтя, значит, вполногтя, и никаких на сей счет разговоров, и кому какое дело, что ноготь у каждого свой!.. Твердолюб не подвел и сейчас.
— Хоть моя[42], так ведь она же от старейших матерей наших такой и была! Ее разнимать — это после придумали, в отступление от старины. И кто придумку ту подсказал, нам неведомо…
Бажана, дурачась, легонько надула пухлые губы.
— Так зачем тогда в наш род сватаешься, если мы тут Правды не помним?
А у самой рука так и тянулась примериться к дивной прялке. Вынести самую что ни есть тонкую льняную кудель, приколоть спицей с кольцом, обмотать плетеным шнурком. Сесть на длинное, широкое, гладкое донце[43],уже казавшееся ей мягче всякой подушки…
Посередине лопасти красовалось колесо о двенадцати спицах-лучах — символ Света Небесного. А наверху расположился целый городок с заботливо вырезанным тыном, нарядными избами, высокими теремами и даже маленькой крепостью на холме. Так по рассказам удалого купца Горкуна Синицы Твердолюб представлял себе Галирад.
Невеста и жених сидели рядком на завалинке, чуть касаясь друг дружки плечами и заливаясь от этого жарким румянцем. Склонились головами к красавице-прялке и вели неспешную беседу о том, что вырезано на ней… Бажана все-таки не выдержала, убежала в клеть за куделью. А Твердолюб оглянулся на голоса и движение возле ворот и почтительно вскочил:
— Матушка Росомаха… Батюшка Родосвят…
Через двор к нему шли большак и болъшуха, и парень сразу заметил, что Родосвят Куница тяжелее обычного опирался ни палку. Тверд успел даже решить — разболелась к перемене погоды искалеченная на охоте нога. Но лица у вождей деревни были такие, что через миг у Твердолюба оледенело нутро. Еще ни о чем не спросив и ничего не услышав, он уже знал: случилась беда.
Перед ним мгновенно пронеслись знакомые лица: мама? Отец?… Или глупый двухродный братишка себе погибели доискался?… Или дедушка Астин ткнулся лицом в очередной недописан-ный лист?…
А может, Дымка в лесу в ловчую яму упал?…
Родосвят молча положил руку ему на плечо и стиснул жесткими пальцами. И наконец выдавил из себя страшные слова:
— Сынок… Немиръе у вас.
Как выяснилось, резвый правнук большухи действительно нашел в лесу Дымку, но не в ловушке, а просто на тропе. Окровавленный кобель полз по следу хозяина, пока не ощутил под лапами шелковую травку вечных лугов. Неробкий парнишка вынул из песьих зубов кожаную, обшитую кольчужными звеньями рукавицу, в которой так и задержалось несколько пальцев, и решил посмотреть, кому же Дымка дал последний бой в своей жизни. От Серых Псов до Росомах, если не останавливаться, был день пути, но всего расстояния отроку одолевать не пришлось. Все тот же Дымка предупредил его, явив раны не от ножей, даже не от стрелы, — от меча! Юный Росомаха выбрал дерево на высоком холме, знакомое дерево, с которого они со сверстниками привыкли перед весенними кулачными сшибками наблюдать за приготовлениями Серых Псов…
Он увидел еще курившуюся за тыном развалину общинного дома. Другие избы выглядели целыми, но между ними ходили незнакомые люди. Они перетаскивали и складывали в одно место что-то, сперва показавшееся остроглазому пареньку большими мешками…
Твердолюб слушал этот рассказ, точно жуткую небывальщину о давно прошедших годах. Вроде — да, было, где-то, когда-то, да — страшно… Но не сейчас, не здесь и не с нами, а так далеко и давно, что нас почти совсем не касается…
Ну, может быть, и касается, но по крайней мере не мешает постреливать глазом на доску с горячими пирожками, мечтать о рыбалке на лесном озере, выглаживать прялку невесте… Представить, поверить, допустить до сознания, что сегодня на рассвете, когда он сладко потягивался на пороге невестиной клети, кто-то волочил, как мешки, мертвые тела его матери и отца, кузнеца Межамира, любимого меньшого братишки…
А он спал и улыбался во сне, пока их убивали.
Тверд смотрел на дядьку Родосвята, и до него медленно доходило, что Светынъ поменяла течение. Там, где только что на годы вперед простирались добрые плесы и гремели веселые перекаты, теперь не было ничего. Совсем ничего. А прямо под ногами медленно разверзалась чудовищная бездна, поглотившая реку.
Конечно, солнце не замерло над головой Твердолюба и не пустилось дальше скачками, но почему-то впоследствии он так и не смог воскресить в памяти это утро все целиком. Всплывали только разрозненные обрывки.
Вот дядька Родосвят рассказывает ему, что, похоже, род Серых Псов перестал быть насовсем, но какая ссора вышла у них с сегванами и кто первый занес оружие на соседа — не ведомо пока никому. А он, Твердолюб, не поняв еще, зачем большак это ему говорит, со странно- деловитым спокойствием рассуждает о том, кого и как надо будет звать на подмогу для мести.
Вот в ответ на перечисление веннских колен большуха называет сегванские племена, в разное время переселившиеся на Берег. Венны могут не потерпеть расправы над Серыми Псами, но и сегваны вряд ли им спустят. У Винитария тоже найдутся родственники, побратимы, друзья. Которые скоро проведают, как на Све-тыни вырезали лучших мужей острова Закатных Вершин. А это значит — через год-два жди большого немиръя. Такого, что нынешняя беда занозой в пальце покажется.
— Помнишь Тужира Гуся? — тяжело наваливаясь на палку, спросил Родосвят.
Кажется, именно после этих слов Твердолюб как следует понял, что для него все кончилось. Совсем все. Сразу и навсегда.
Он поклонился чужим людям, так и не ставшим для него родными, и молча пошел за ворота. Даже не взяв с собой лук, без которого ни один венн в лес не пойдет и который висел теперь в Бажаниной клети. С одним поясным ножом, без которого венну вообще никуда. Этим ножом он до сих пор резал только хлеб, но, видят Боги, уже завтра маленький клинок изопьет смертной крови и к хлебу больше не прикоснется[44]. Если Твердолюбу после этого нужен будет хлеб…
…Ясное дело, Росомахи никуда его не пустили, потому что уже любили его, уже считали Бажаниным женихом и не собирались отпускать на погибель. Крепкие Родосвятичи остановили парня возле ворот… Это Твердолюбу тоже запомнилось скверно. Сам дивился потом, как у них там же не докатилось до смертоубийства, обошлось синяками и расшатанным зубом. Наверное, в угаре все же помнили себя и своих. И еще вроде бы мелькало белое лицо Бажаны, которой Родосвятичи все были братья… Тверду закалачили[45] руки и связали, как вяжут зверя, которого поймали в лесу и хотят живого донести домой — приручить. Чтобы ни удавиться в путах, ни высвободиться не мог. И чтобы кровяной ток в жилах не прекращался…
После чего положили в клеть, между кадками и мешками:
— Полежи, парень. Охолони. После рассуждать станем…
Бажана села на пороге за дверью. Время от времени она окликала его, в голосе звучали слезы, но он ей не отзывался. Был занят. Увидел на одной кадке деревянную ложку, сбросил на пол и погрыз ручку зубами, чтобы получились зазубрины. Перекатился, взял ложку связанными руками и, уперев одним концом в пол, начал пилить веревки. Хорошо, ложка попалась кленовая, зазубрины истирались нескоро…
Росомахи славились тем, что все делали добротно и прочно. Родосвятова клеть исключением не была. Твердолюб потратил полночи на то, чтобы разобрать бересту на крыше и
