сейчас выкинет — почем знать. Судя по тому удару, настоянному на желании и умении убивать, при малейшей к тому возможности этот парень дел мог наворотить — не расхлебаешь потом.
— Эй! — окликнул Бусый негромко. Он понятия не имел, разумел ли незнакомец по-веннски, и подавно не представлял себе, откуда здесь, на Змеенышевом побоище, было взяться мальчишке. Не Змееныш же, действительно, приволок его из неведомой дали, чтобы сбросить из- под облаков?… Стоило подумать об этом, и память тотчас подсунула топляк, убивший волчицу и мало не убивший волчонка. — Слышь, мы тебя не обидим…
Вместо ответа ровесник плюнул в сторону Бусого. Это простое движение вычерпало уже самые последние силы, плевок шлепнулся здесь же, возле щеки, мальчишка равнодушно прикрыл веки, полностью утратив интерес к врагам и к тому, что они дальше будут с ним делать, лицо стало изжелта-серым.
— К нему с добром, а он вон как, — возмутился Ярострел. И ругнулся: — Крысеныш!
— Язык-то попридержи, — окоротил его Бусый. Не сознаваться же при меньшом, что ему самому стало здорово не по себе. — Кто в болезни лишнее молвит, никаким судом не судим!
РАЗГОВОРЫ В БАНЕ
Деревенские дворы уже затопили вечерние сумерки, но небо еще оставалось светлым, когда Волки, взрослые мужчины и парни со старшими мальчишками, вернулись домой. Ну, вернее сказать, не совсем пока что домой. Под кров, за общий стол, к женам, детям и матерям им было нельзя. С самого рассвета они собирали по лесу мертвых врагов. И предавали их погребению. Не так уж много было Мавутичей, но, содей Змееныш свое дело, как следовало по замыслу Владыки Мавута, — вполне хватило бы добрать уцелевших в деревне…
Теперь им самим Волки выбрали подходящее место в десятке верст от своей околицы, там, где черные ели мешались с дрожащими вечной дрожью осинами, и вырыли одну большую могилу-на всех.
И не то чтобы елки с осинами чем-нибудь провинились, венны тоже чтили их как благие деревья, только их благо было особого рода. Они не дарили человеку добрую силу, они, наоборот, забирали дурной жар, лихорадку и боль. Оттого-то испокон века венны заговаривали зубную боль на еловую палочку, а злобную нечисть спроваживали хорошим осиновым колом, загнанным в сердце, чтобы не лезла вон из могилы… Чем, собственно, Волки сегодня до вечера и занимались.
Прикосновение к мертвецу, тем более чужому и непотребно погибшему, — оскверняет. Здесь только что нарушалась граница живого мира, на ту сторону уходила замаранная злобой душа, в муках истекала из тела, насаженного на пень или стиснутого в древесном расщепе… И как знать, затянулась ли нарушенная черта и не проскочило ли навстречу уходившей душе что-нибудь такое, о чем на ночь глядя не стоит и поминать?
А стало быть, после нынешних трудов одного омовения было недостаточно. Не отгонишь скверну, пока благодать Воды не умножится благодатью Огня.
Ульгеш знал, конечно, что такое баня. Сколько они с дедушкой жили у веннов, столько и мылись по-веннски. Топили каменку, радовались горячей воде… Мылись, правда, сам- друг, терлись лыковыми мочалками, плескали водицей. И вполуха и вчуже, с удивлением слушали рассуждения белокожих северян о квасе и вениках…
Сегодня Ульгеш в самый первый раз отправился в баню вместе с веннами, уже не как гость, — как свой.
Честно сказать, веников юный мономатанец побаивался. Все представлял, как это его станут с размаху хлестать пучками прутьев, отмоченных в кипятке. Березовыми, дубовыми… даже подумать страшно — сосновыми. Получалось нечто похожее не на омовение, а скорее на жестокую порку.
На родине Ульгеша это считалось наказанием для рабов. Как бы вытерпеть, да еще и не сказать добрым хозяевам ни обиды, ни боли? Ведь они не унизить его желают, не истязать, а лишь радость и удовольствие доставить?…
Вот мужчины окатились водой, смывая пот и первую, внешнюю грязь, а потом, заранее покряхтывая от удовольствия, стали забираться на полки. Молодые и те, которые поотчаянней, — под самую крышу, кто поскромней — чуть пониже, жару и пару и здесь достанет в избытке. Загодя подогретый квас начал щедро выплескиваться на раскаленные камни и взрываться облаками невидимого, прозрачного пара, жгучего и душистого. Ульгешу показалось, что этот пар беспрепятственно проникал сквозь его кожу, расплавлял мышцы, добирался до самых костей, согревая корни души…
— Ложись, — сказали Ульгешу.
Юный мономатанец потихоньку вручил себя Неизъяснимому и растянулся на выскобленных досках, ожидая свистящих ударов наподобие тех, что уже раздавались поблизости. Однако вместо ударов веник лишь заметался над его спиной, почти не касаясь кожи, лишь обдавая горячими облачками пара, плотного, как ласковая рука. На миг отлучился — и, возвратившись, начал поглаживать, сперва осторожно, потом все уверенней и крепче… И наконец принялся хлестать, но что это было за хлестание! Так плещет крыльями лебедь, так взмахивают ветвями, роняя лепестки, цветущие деревья на солнечном весеннем ветру…
Ульгеш блаженствовал, его душа словно воспарила над телом и витала отдельно, кувыркаясь и возрождаясь в раскаленной купели, — когда его подхватили с полка и под локти выставили из огненного пекла прямо наружу, во влажный сумеречный холодок.
— Ладно, хватит с тебя, пока не сомлел.
Под ногами сами собой пронеслись растрескавшиеся мостки, и — а-ах-х! — распаренное тело приняла студеная и темная вода банного пруда. Ульгеш вынырнул, отфыркиваясь и ощущая, как душа водворяется обратно в плоть, а рассудку возвращается ясность.
Следом за Ульгешем начали выходить венны, их белые от природы тела пламенели огненным свечением. Кто-то пробегал по мосткам и, ухая, поднимал брызги в пруду, кто-то обливался из ведер на берегу… Улыбались, поглядывали на Ульгеша, вылезшего из воды. Ох и черен парнишка! Неужто после пара с вениками чернота с него даже чуточку не отошла?
Переведя дух, вернулись в парилку, но парились уже степенней, умиротворенней, без той отчаянно-веселой ярости, что поначалу. Длили праздник очищения тела и души.
Выйдя наружу в третий раз, начали рассаживаться на завалинке и чурбаках, медленно, с наслаждением потягивали квас, переговаривались, прикидывали работу на завтра. Говорили, конечно, взрослые, мальчишки встревать без спросу не смели.
— А я говорю, нельзя эти деревья на избы пускать!
— Деды наши из буревала не строили и нам не велели…
— Что у нечисти в зубах побывало, не свято.
Речь шла о том, что же делать с великим множеством леса, погубленного Змеенышем. Венны, умевшие заменить деревом железо, камень и глину, никогда не взяли бы для строительства дома лесину, засохшую на корню. Они знали, что в таком доме хозяева очень скоро начнут чахнуть и сохнуть, и никакой лекарь не разберет отчего. Никогда не вставили бы в стену и бревно с глубоким сучком, чтобы через этот сучок Незваная Гостья не вытянула чью-нибудь душу. И нипочем не подошли бы с топором к дереву, внешне здоровому, но жалобно скрипящему на ветру. Срубишь его — и не даст спать ночами душа замученного человека, оказавшаяся заключенной в стволе…
Что же делать с деревьями, с немалым множеством деревьев, погибших нехорошей, злой смертью — от бури, накликанной лихим колдовством?
— На дрова разве пустить, да и то, не было бы пожара нам от таких дров…
