нашего разговора… Про волновую помеху… Вы не припомните… в тот день… да… не случилось с утра что- нибудь необычное? Может, приходил кто, приносил что-нибудь?
– Хм-м-мм, дай Бог памяти… – Настала очередь Звягинцева задуматься, а когда он снова заговорил, было слышно, как сразу сел его голос. – Подождите, Иван Степанович, все мысли всмятку… пойду потолкую с народом…
Ещё некоторое время на линии царила тишина, нарушаемая лишь телефонными шорохами, затем трубку взяла Виринея.
– Иван Степанович, здравствуйте… – У Кудеяра снова жутко ухнуло сердце, когда он осознал, что новоприобретённая уверенность молодой ведьмочки рассеялась без следа. – Точно, было дело… – продолжала Виринея. – Утром в тот день Кадлец ни с того ни с сего припёрся, приволок целый сноп гладиолусов, шикарный, как на свадьбу… Или на похороны… Это, говорит, вам, красавицы, в знак восхищения… неизвестный поклонник попросил передать… Марина уже вся в опыте была, установку готовила, ей ни до чего… Говорит, пусть, мол, этот инкогнито их себе куда хочет, туда и засунет… а я… – Тут Виринея всхлипнула и разревелась, – а я ей сказала, цветочки-то не виноваты… красивые… и в воду поставила… на подоконник…
Больше ничего рассказать Виринея была не в состоянии. В трубке слышался только плач – тихий, задавленный. Так плачут о непоправимом.
Скудин положил трубку и дал команду компьютеру отпечатать на принтере увеличенную харю котообразного.
– Пожалеете, ребята, – пробормотал он сквозь зубы. – Очень крепко пожалеете…
Он был убийственно спокоен. Так он чувствовал себя перед боем не на жизнь, а на смерть. У двери кабинета его уже ждал Боря Капустин. В руках Монохорд держал красную папку с грифом «Совершенно секретно».
– Вот, командир. Всё, что удалось про твоего фашиста нарыть… про фон Трауберга. Извини, что немного. Похоже, гад непростой… Здорово маскируется… – Тут Боря взглянул повнимательнее на Скудина и настороженно спросил, в точности как сам Кудеяр недавно спрашивал Гринберга: – Иван?..
Наблюдательностью Бог его не обидел. Скудин усмехнулся углом рта.
– Я тут, Боря, жутко интересный фильм посмотрел… Теперь перевариваю…
И чтобы никто не ушёл обиженным…
Потенциальная мощь сильной грозы составляет (в эквиваленте) около ста тысяч тонн тринитротолуола. Это соответствует пяти атомным бомбам, уничтожившим Хиросиму. Степень разогрева канала молнии достигает тридцати миллионов градусов по Цельсию, что много выше температуры на поверхности Солнца. Ежедневно на нашей планете бушует сорок четыре тысячи гроз, и каждую секунду в землю вонзается сто молний.
Грозы в наших широтах происходят в основном летом. Это известно всем, даже клиническим двоечникам, в жизни не заглядывавшим в учебник какого-то там природоведения. В основном – но не исключительно. Одному из авторов этих строк довелось наблюдать великолепную грозу, возымевшую место… шестнадцатого декабря. Дело было в школьные годы, и так совпало, что как раз шёл урок физики. Учитель, мудрый человек, даже устроил небольшой перерыв, чтобы мы могли подойти к окнам и наблюдать редкое явление природы…
Так что конец сентября способен осчастливить питерцев грозой даже с большей вероятностью, чем декабрь. Вот он и осчастливил.
Здоровенная туча подвалила с востока… Коренные ленинградцы не позволят соврать: все необычные погоды в нашем городе являются из восточного сектора. Ведь господствующие ветра в Питере – юго-западные, порождаемые Голъфстримом и Атлантическим океаном; всё, что они приносят с собой, полностью соответствует каждодневному порядку вещей. Ветры восточных направлений задувают существенно реже. Но если уж задувают, то всякий раз начинается светопреставление.
Например, чудовищный снежный шквал в конце мая, когда на тополях уже вылезли листья размером с ладонь. Один из авторов очень хорошо его помнит, ибо как раз в тот момент бегал трусцой, был застигнут в километре от дома и, соответственно, вымок до нитки. Неплох был и июльский град размером с фасолину, от которого даже очень крепкой авторской «Ниве» пришлось срочно укрываться под ёлками.
А в год, о котором мы рассказываем, разразилась всего лишь гроза в сентябре…
Повторимся, но скажем: здания, составлявшие пресловутую «Семёрку», первоначально строились как гостинично-туристический комплекс. Причём в эпоху, когда жилые дома старались развернуть фасадами к солнцу. Поэтому большой лечебный корпус так называемого «Института проблем мозга» смотрел окнами палат на юго-восток. Как раз туда, откуда навалилась ночная гроза. Стёкла потрескивали и трепетали под напором шквального ветра, неизбежные при нашем строительстве щели сочились пронзительными сквозняками. Обитатели палат, по самой природе своих болезней очень чувствительные к необычным явлениям стихий, поголовно мучились кошмарами и бессонницей… Было четыре двадцать восемь утра, и чернота снаружи царила кромешная – если не считать всполохов молний. Раз от разу молнии били всё ближе, и от громовых ударов, раздиравших прямо над крышей ткань мироздания, весь корпус ощутимо подрагивал.
Эдика разбудила не гроза, а собственные ощущения. Он долго пытался найти комфортное положение и досмотреть прерванный сон, но так и не получилось. Естество требовало встать. Вставать не хотелось отчаянно. В голове переливалась из виска в висок противная боль, во рту был сушняк, приправленный вкусом меди.
«За что, папахен…» Сделав героическое усилие, Эдик всё же выбрался из-под казённого, пропитанного запахами больницы одеяла и, кое-как доковыляв до персонального санузла, справил нужду. Стало легче. Он вспомнил про заветный фолиант с Павкой Корчагиным и стал нашаривать выключатель.
Вспыхнувший свет больно резанул глаза, но Эдик взял пример с героя произведения и мужественно стерпел. Было ради чего. Облачившись в халат, он принялся нетерпеливо потрошить любимую книгу. Вот полетел на пол кустарный переплёт… Видел бы папахен и прочие, умилявшиеся Эдиковым желанием «почитать»!.. За переплетом таилась «дурмашина»[182] с густым антрацитово-чёрным содержимым. Даже по виду – уматно- убойным в корягу. А как же! Если ширево[183] варил сам легендарный Кирпатый с Правобережного рынка!.. Средство атомное, главное – не переборщить, чтобы хватило надолго… чтобы тащиться с толком, с чувством, с расстановкой…
Эдик потрепал Корчагина по будёновке, привычно нашел «дорогу»[184] и вмазался по чуть-чуть – чтобы слегка развернулась душа. По телу сразу побежал живой огонь, настроение улучшилось до великолепного, самочувствие поправилось совершенно, ай да Кирпатый, ай да сукин сын! Захотелось громко заявить о себе, шумно выпендриться, пообщаться с народом. Особенно с бабами.
«Где у них тут, интересно, женское отделение?» Эдик отхлебнул томатного сока, сунул в рот пригоршню фисташек из оставленного папахеном запаса, оседлал череп наушниками плеера и – как ему казалось – пружинисто-мужественно вышагнул, а в действительности вывалился в коридор. Любимая рок-команда играла, казалось, прямо у него в мозжечке.
А за окном нескончаемо полыхали лиловые молнии, вонзавшиеся где-то совсем рядом в одну и ту же, чем-то для них намазанную точку. Хлестали по окнам водяные струи, дробила небо кувалда грома, неотличимая от громыханий из плеера… Прямо у Эдика на глазах красный огнетушитель на стене коридора начал превращаться в копилку. В зелёную фарфоровую
