Они не видели, как за их спиной зашевелилась земля, и из нее полезли бесчисленные полчища хонсаков, терпеливо дожидавшихся своего часа. Возможно, хонсаки знали: штрек приведет их в самое сердце Легиона. Пусть не всех, пусть его успеют свернуть почти сразу, но несколько бойцов (или несколько десятков, или, чем рачий черт не шутит, – сотен?) прорвутся обязательно. И покажут мягкотелым двуногам, где раки зимуют.
Шли они, разумеется, на верную гибель.
Был ли в их языке синоним понятия камикадзе?
А легионеры, фартовые ребята, обгоняя не верящих еще своему счастью бывших пленников, мчались к транспортеру, где улыбался им навстречу, раскидывая руки, Петруха, и смеялись, и сбрасывали остохреневшие заплечные мешки. И белая дорога вздыбилась вдруг перед ними до небес, оплетенная фиолетовой и зеленой, басовито гудящей, искрящей сетью разрядов-молний, швыряющая в лицо обжигающе-горячий ветер. Ветер нес сухой степной сор, песок, вывороченные камни, он сбил их с ног и опрокинул в вопящую мешанину нечеловеческих тел.
Перфоратор встряхнулся и притих. Петруха подбежал, бросился грудью на кучу горячей, сырой, парящей земли. Он расшвыривал кучу руками, плюясь, сдирая ногти, сдирая кожу на пальцах и ладонях. Он распинывал пласты дерна, он хрипел и матерился. Кажется, он плакал.
– Поздно, – сказал ему угрюмый Сильвер. – Не повезло им, хвост привели. Неудачники. Так уже было однажды. Ты лучше забудь о них, Меньшиков.
Петруха развернулся и с остервенением ударил ногой ему в пах.
ЧАСТЬ 3
ГЛАВА 1
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Я купался в теплом Петуховском пруду. К середине июля пруд совсем зарос и больше походил скорее на болото, чем на проточный водоем (каким, по сути, является), поэтому плавать было почти негде. А вылезать не хотелось. И я, выбрав местечко, условно свободное от кувшинок и прочей шелухи, лежал, покачиваясь на волнах, кверху пузом и меланхолично глядел в темнеющее перед грозой небо. В небе носились чайки. Любопытные, как сороки, они часто возвращались и закладывали надо мною красивые стремительные виражи. Я улыбался им, искренне надеясь, что во время шумных недавних заплывов между островками осоки не потревожил их гнезд. В противном случае мне грозила беспощадная бомбардировка. Жидким гуано. Впрочем, провинись я перед ними всерьез, экзекуция свершилась бы уже давно.
Непогода между тем совсем разгулялась.
Находиться в воде во время грозы крайне опасно, – резонно подумал я, перевернулся на грудь и поплыл к берегу.
Берег, однако, не приближался. Наверное, потому что я греб одной только правой рукой. Левая, оказывается, запуталась в водорослях. Я дернул ею, стремясь порвать холодные стебли, но добился совсем не того, чего ожидал: из глубины вынырнули две крупные щуки и вцепились в руку острыми кривыми зубами. И резво потянули в разные стороны. Я вскрикнул. Щуки приободрились и принялись рвать добычу с еще большим ожесточением, громко рыча и мотая головами. Руку жгло страшной болью. Высокие волны, поднятые щучьими хвостами, заливали мне лицо. Громыхнул гром. Молния, опровергая законы физики, сверкнула лишь после третьего или четвертого раската. И ударила прямо мне в лицо!
Я дернулся и пришел в себя. Руку продолжала терзать боль. Вообще-то болело все тело, но над рукою лихоманка измывалась с особым старанием. Я осторожно повернул голову. Из обрывка рукава торчала корявая головешка, покрытая коркой спекшейся крови. Пульта как не бывало…
Я попытался пошевелить пальцами, сжать кулак, подвигать кистью. Все это мне в общем-то удалось, но как-то неважно – слабость в руке была ужасная. Я решился на более активные действия и согнул руку в локте, поднеся к глазам. Увиденное повергло меня в кратковременный шок: мизинец и половина безымянного пальца отсутствовали напрочь, так же как и приличный лоскут кожи на внутренней стороне предплечья. Меня замутило. Я закрыл глаза, но так было еще хуже.
Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но я не упал. Отдышался и принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.
Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки все остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет я, разумеется, не принимал.
Огромное облегчение я испытал при виде непобитой тарелочки генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала нарождающаяся оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор: кто знает, что день грядущий мне готовит, так что энергию желательно экономить.
С оружием обстояло несколько похуже. Наручный нож был на месте, и подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, коим рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес мне Дракон. Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, к счастью, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня еще пуще поникнуть: та же история.
И вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, коли голова цела?) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, согласен, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…
Из аптечки я достал пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги, сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось, как обычно, и это воодушевляло: значит, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.
Я огляделся. Неподалеку от меня, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я стоял на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее большеводье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.
Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни: больших и малых шматков дерна с облепившей корни черной, жирной землей и кусков дороги – остроугольных белых льдин толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны) и, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров-сверхнеудачников, либо, на худой конец, хонсаков. А сейчас – хоть ау кричи: попутный мусор чертовски мешал вольному взору. Что ж, волка ноги кормят…