Я привычно побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека (кому он нужен, худой конец и хонсаки на нем?). Отыскал…
Он лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться – голова у бедолаги отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.
Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной.
Больше я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было: если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Я полез, цепляясь за корни, на обрыв.
В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по- настоящему березовым. Струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная пушистая хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем березовые ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?
Сентябрь…
Эх, окунь в сентябре идет… Гоняет, собираясь в лихие банды, стаи рыбьей мелкоты; тут-то ему, разбойнику полосатому, легковерному и кинешь блесенку вращающуюся, с красной шерстинкой на тройничке, под нос. Удар, – и потянула живая тяжесть, и режет леска смирную воду, и сердце колотится: есть! Попался, бродяга! Охо-хо…
Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В березняке было светло и просторно, и я почти сразу увидел Генрика. Он, весь перекошенный, сидел, прислонившись к белому стволу, и судорожно пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.
– Гена, не стреляй, это я!
– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – У тебя аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.
Я выбрал нужное положение указателя лекарств, приставил инъектор к его шее и дважды нажал на клавишу. Голова Генрика откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал о-оп-па! и сглотнул.
– Убери-ка руку, – сказал я. – Оп-ля! – и принялся вытряхивать содержимое аптечки на траву.
Это действительно выглядело страшно. Здоровенный кусок плоти просто отсутствовал, из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо и на крепость Генрикова организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая имплант-пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую, кстати, с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить ее навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала корсетки выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта корсеток и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху я обмотал заплату остатками пластыря.
– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.
Я набрал в обе фляжки холодной воды из реки, срезал с мертвого терранина пояс с аптечкой (в ней, насколько я помнил, оставалось мало полезного – опасающиеся инфекционных последствий плена, Братья-миротворцы активно бомбили себя всем набором лекарств, которые только смогли обнаружить), и поспешил обратно.
Генрик был без сознания.
Я опустился перед ним на колени и попросил:
– Ген, ты только не умирай, ладно?…
Могилку я выкопал в лесу (получив сравнительно неплохую саперную лопатку подгонкой к пустотелой рукоятке тесака метровой палки, очищенной от коры и сучков), подальше от берега, в надежде, что ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.
С плитой, придавившей терранина, пришлось повозиться: весила она чуть не полтонны (так мне показалось) и отворотить этакую тяжесть, по возможности не задевая и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Я вырубил две толстенные ваги и со скрипом и хрустом суставов встал на путь, указанный человечеству великим сиракузцем.
Оптимистом он был великим, признаюсь вам.
Неполный труп миротворца (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой совершенно мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Хонсака я положил в нее еще раньше, деспотично решив, что лежать ему, недоразвитому, надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения как-никак.
Постоял я над ними, сказал: Упокой, Господи, души грешные, да и засыпал рыхлой земелькой, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу, не без труда выцарапал на нем Покойтесь с миром и с облегчением покинул скорбные пределы, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.
Ежели нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда, а вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Леший знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников. Со своими пускай резвятся.
На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в мой примерно рост высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, спелым арбузом лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает сию особь, когда та возвращается, однако ж факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пущает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало. Но будут, – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…
Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом и с часто появляющимися на губах розоватыми пузырями. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Я посмотрел на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, шмыгнул носом и полез наружу.
Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.
На прогулку я прихватил с собой только пистолет. Его бронебойно-подкалиберная, двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы, я уверен, вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.
Я огляделся.
