понял, что человек, который вроде бы просто сидел на скамейке и грелся на солнышке, на самом деле стоял в дозоре.
— А здесь и должен быть дозорный, — сказал Чиун. — Но что мы все о работе да о работе. Хочешь, я тебе прочту стихотворение, которое я написал?
— Безусловно! — отозвался Василивич. — Он смотрел, как америкашка сел на скамейку рядом с дозорным, который, как могло показаться со стороны, просто грелся на солнышке. Америкашка что-то ему сказал.
Василивич продолжал смотреть во все глаза с ужасом и восхищением. Этот дозорный владел ножом с несравненным мастерством. Он увидел, как его сотрудник незаметно для америкашки выхватил из рукава лезвие. «Молодец, — подумал Василивич. — У нас есть шанс. Молодец, воин „Трески“, щит и меч партии!» Кореец Чиун завывал что-то на непонятном языке. Нежно прикоснувшись к горлу Василивича длинным ногтем, Чиун привлек его внимание к себе.
— Возможно, ты не узнал классическую поэзию Ун?
— Виноват, сэр, — бросил Василивич. Он увидел, как его сотрудник вежливо улыбнулся. Скоро в дело вступит нож. Ну, теперь-то они отомстят этой банде убийц!
— В классическом варианте поэзии Ун пропускается каждая третья согласная и каждая вторая гласная. Так можно перевести формулу на английский язык. Ты ведь знаешь английский.
— Да, — сказал Василивич. Теперь в любую секунду нож мог вонзиться в горло американке.
— Тогда ты должен понять, что великая поэзия Ун исчезла примерно в 800-м году до рождества Христова. Я не имею в виду народную поэзию Ун, просуществовавшую до седьмого века. Да что это тебя так привлекает?
— Я слежу за американцем.
— А что он делает?
— Разговаривает вон с тем человеком.
— Он не разговаривает, — возразил Чиун. — Он собирается приступить к работе. Но это так приземленно... А вот необычайно красивый фрагмент, над которым я работаю в настоящее время... Да что там тебя так привлекает?
В лучах яркого итальянского солнца сверкнуло лезвие ножа, и сидящий на скамейке глупо улыбнулся, точно проглотил воздушный шарик и теперь сетовал на свою неосторожность. Василивич не видел ножа. Америкашка тряс руку, в которой был зажат нож, точно прощался. Дозорный откинулся назад и заснул. Весь живот его был в крови.
— Величие этого стихотворения заключается в том, что оно обнажает суть цветочного лепестка и звуки строк сами становятся лепестками, — объяснил Чиун.
Василивича прошиб холодный пот. Он улыбнулся, вслушиваясь в пронзительный голос корейца, который звучал все выше и выше, точно скреб по стеклу.
Он смутно припомнил, что когда-то что-то слышал об этой загадочной поэзии. Один британский исследователь говорил, что декламируемые стихи Ун звучат так, как если бы роженице делали кесарево сечение суповой ложкой.
Особенно ценили эту поэзию древние персидские императоры. Василивич и не знал, что поэзия просуществовала до четвертого века нашей эры. Каким же образом престарелый азиат так тесно связан с этим умопомрачительным убийцей-америкашкой?
Василивич крепко над этим задумался. Возможно, старик кореец преподаватель поэзии? Или просто друг? Он, безусловно, не слуга, хотя и жаловался, что с ним обращаются как со слугой. Синанджу. Он уже раньше слышал это слово. Старик сказал, что оттуда происходят все убийцы, но, конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может быть убийцей. И все же некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться.
Пронзительные рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к машине с двенадцатью паспортами.
Василивич следил, как двенадцать судеб группы «Бета» падают к нему на колени. Это была не перепившаяся команда. Это было лучшее подразделение в расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не было слышно.
Он написал их настоящие русские имена и звания. Он знал каждого. Среди них были и деревенские, и городские ребята, один даже был освобожден из Лубянской тюрьмы в Москве — маньяк-убийца, кого Василивич лично учил обуздывать свои кровожадные человеконенавистнические инстинкты и направлять их во благо социалистической родины. Записывая их подлинные имена, отчества и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том, как обучал каждого из них в тренировочных лагерях. Десять лет учений, одиннадцать лет, восемь лет, двенадцать лет. Лекции, практические занятия. Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и силу, «Треска» забирала к себе.
Это было в то время, когда члены группы «Бета» еще под стол пешком ходили, — тогда еще майор, Василивич настоял, чтобы руководство «Трески» консультировалось с родителями возможных кандидатов.
В ту пору это было расценено как ересь, но Василивич доказал свою правоту. Если родители одобряли выбор сына, он уходил в команду с легким сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант был уверен, что делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на побывку, он возвращался преисполненный еще большей преданности делу «Трески», а не затаив сомнения и горечь.
Он выиграл ту битву с генералом Деней, представителем старой школы, который считал, что семья должна знать как можно меньше о том, чем занимается сын.
— Нам нужен личный состав, послушные машины, а не маменькины сыночки, — говорил ему генерал Деня. — Когда мы сражались с белогвардейцами, «Треска» — тогда она называлась ЧК — отрывала нас от материнской юбки и быстро делала из нас мужиков. Там нас быстро учили: либо ты убьешь, либо убьют тебя. Так было тогда, так и сейчас, и так будет всегда. Всегда!
— Генерал! — возражал ему тогда майор Василивич. — У нас двадцать процентов перебежчиков. Это очень много. Наверное, самый высокий процент среди всех прочих служб.
— Мы занимаемся трудным делом. Сейчас уже нет таких мужиков, как раньше.
— Позволю себе с вами не согласиться. Вы забираете пятнадцатилетнего мальчугана из школы и говорите его родителям, что его отобрали в олимпийскую команду или еще какую- нибудь аналогичную ложь, и они беспокоятся. И он начинает беспокоиться, и в один прекрасный день он либо бежит на Запад, либо дезертирует.
— Этих щенков мы вешаем!
— Позвольте задать вам вопрос — от ответа будет зависеть моя жизнь. Когда на Запале у нас вдруг случается прокол и кто-нибудь из наших бежит в «Подсолнух» к американцам, что происходит?
Генерал Деня тогда только плечами пожал, не понимая, к чему клонит его хитроумный помощник.
— Я делаю определенную пометку в досье, — сказал ему тогда Василивич.
— Ну и что? — нетерпеливо спросил Деня.
— Вы когда-нибудь загадываете в ящик с этими досье?
— Нет. Я ненавижу разбирать бумажки! — ответил генерал Деня.
— Папки с личными делами перебежчиков и погибших при исполнении задания стоят в одном шкафу. Папок с делами перебежчиков в восемнадцать раз больше, чем папок с делами погибших. То есть мы сами наносим себе вреда почти в двадцать раз больше, чем капиталисты — нам.
