— Я и женщин убивал, — как бы между прочим заметил Римо.
— Это потому, что ты неразборчивый мясник, — сказала Людмила. — Все американцы такие. Вспомни Вьетнам. Вспомни всех этих Джонов Уэйнов. Вспомни Джина Отри. Вспомни Клинта Вествуда.
— Ладно, — сказал Римо. — Теперь, когда я знаю, что ты меня ненавидишь и собираешься убить, я могу рассчитывать на исполнение последнего желания?
— Только если оно не подрывает основы нашего государства.
Было решено, что завтрак не подорвет основ государства, и Римо попросил шофера остановиться у ближайшего кафе.
Но шофер продолжал крутить баранку, пока Римо не подался вперед и не нахал большими пальцами на его заушные косточки. Лицо шофера просветлело с возвратом к нему слуха, и он внезапно услышал шум транспорта на утренних парижских улицах: урчание моторов, гудки клаксонов, визг тормозов. В Париже самое безалаберное в мире движение, создаваемое водителями, которых постоянно мучает похмелье.
— Остановите здесь! — повторил Римо.
Они с Людмилой позавтракали в уличном кафе под зонтиками — ничего красивее этих ярких зонтов Римо не видывал в своей жизни, — за столиком с грязной скатертью — ничего прекраснее этой грязной скатерти Римо не видывал в своей жизни, — под ярким утренним солнышком, которое благодаря галльской изобретательности вознеслось на небесную твердь под таким углом, что заглядывало сразу под все зонты и слепило глаза посетителям. И, как решил после долгих раздумий Римо, ничего более прекрасного, чем это ослепительно яркое утреннее солнце, он в жизни своей не видывал.
В отличие от большинства русских туристов, которые, попав на Запад, набрасывались на еду, точно Россия была гигантским пустым холодильником, Людмила заказала себе только фрукты со сливками. Римо потягивал минералку и ковырял вилкой пареную брюссельскую капусту.
— Эй, американец! — сказала Людмила, поднося ко рту Римо клубничку. — Попробуй.
— Спасибо, не хочу.
— У вас в Америке этого нет, — подначивала она его.
— Есть, но я их не ем.
— Может, тогда яйцо? Хочешь, я закажу яйцо всмятку?
— Не надо.
— А, понятно. Ты не ешь ни клубники, ни яиц. Это твой главный секрет?
— Какой секрет?
— Секрет твоей мощи, благодаря которой ты победил наших лучших людей.
— Нет.
— Хм, — сказала Людмила и отправила ягоду себе в рот — Тогда это минеральная вода?
Римо покачал головой.
— В чем же тогда заключается твой секрет?
— Достойная жизнь, чистые помыслы и благородные побудительные мотивы. Не то что у твоих дружков на противоположной стороне улицы.
— Где? — спросила она, удивленно улыбаясь. Это была одна из четырнадцати ее наиболее удачных улыбок, выражавшая невинное удивление.
— Да вон там, — ответил Римо, мотнув головой через правое плечо.
На другой стороне узкою переулка стояли двое одинаково одетых мужчин: синие костюмы с пузырящимися на коленях брюками, коричневые ботинки, белые рубашки и черные галстуки. На головах у обоих были нахлобучены шляпы с красным — в угоду упадочной парижской моде — перышком за ленточкой.
Людмила оглядела их так, точно она была мясником, обследующим подозрительно позеленевшую голяшку.
— Ну и мужланы, — сказала она.
Оба мужлана флегматично взирали на рассматривающих их Римо и Людмилу, пока до них наконец не дошло, что это не они ведут наблюдение, а за ними наблюдают, и они тотчас начали лихорадочно шаркать ногами, прикуривать и всматриваться в несуществующие самолеты в поднебесье.
— Мне кажется, их маскарадные костюмы превосходны, — заметил Римо. — Никому ведь и в голову не придет, что они не парижане, верно?
Людмила откинула голову и продемонстрировала очередное из четырнадцати ее совершенств — непринужденный смех с оттенком превосходства. Римо почувствовал, как трепещет его душа, и еще больше влюбился, заметив длинный ровный изгиб ее словно лебяжьей, но сильной шеи. Это случилось в то мгновение, когда лицо Людмилы было воздето к небу, куда летел ее беззаботный смех.
Гарсон принес счет, и Людмила пожелала оплатить его сама.
— Матушка-Россия не признает благотворительности, — заявила она Римо и строго подняла бровь, не признавшись, впрочем, что это был первый в ее жизни счет, который она оплатила сама.
Людмила аккуратно отсчитала франки и вложила банкноты в руку нависшего над ней официалы, который, невзирая на раннее утро, был одет в смокинг и держал в руке серебряный подносик.
— Вот, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Сдачи не надо.
— Мадам, конечно, кое-что забыла, — сказал официант, скользнув взглядом по банкнотам.
— Нет. Мадам ничего не забыла.
— О, но чаевые!
— Чаевых не будет! — отрезала Людмила. — Официант получает зарплату за свою работу. Его труд оплачивает работодатель, и не клиент. Почему я должна платить вам то, что ваш наниматель считает возможным вам недодавать?
— Трудно свести концы с концами на жалованье официанта, — сказал тот, все еще силясь улыбнуться, по его губы упрямо поджимались тонким серпом.
— Если вам так уж хочется разбогатеть, вероятно, следует избрать себе иную профессию, — заметила Людмила.
Глаза официанта сузились, но улыбка так и не появилась.
— Возможно, вы правы, но мой пол не позволяет мне избрать карьеру куртизанки.
— А ты не теряй надежды, приятель, — сказал Римо. — Может, что и получится. — И встал.
— Возможно, у месье есть что-то для меня? — рискнул предположить официант.
Римо кивнул. Он сгреб что-то с соседнего столика. Официант уже протягивал свою вечно алчущую пятерню.
Римо ввинтил ему в ладонь сигарету.
— Ну как, нравится?
Официант взвыл.
— Расскажи Лафайетту, что мы были здесь, — посоветовал Римо и последовал за Людмилой. Она, отметил про себя американец, не умеет просто ходить, как и большинство
