глаза, такие они были зеленые. И по сей день я не могу спокойно смотреть на траву. И на ваши бумажные деньги.
Харолд Смит напряг зрение, пытаясь разглядеть что-либо сквозь темную повязку. Он держал руки на коленях, боясь пошевелиться. Он знал, что у девицы в руках пистолет, нацеленный на него.
– Но в конце концов, – продолжал скрипучий голос, – нам все-таки поставили телевизор. Думаю, только он помог мне сохранить рассудок. Телевизор давал пищу уму. Он был моим окном в мир, ибо, как вы понимаете, в комнате в зелеными стенами не было окон. Без телевизора я бы, наверно, покончил с собой. Лишь ненависть может так долго поддерживать человека.
– Ненависть? Я вас не знаю.
– Ты ведь не видишь меня, Харолд Смит!
– Ваш голос мне не знаком.
– Голос? Последний раз ты слышал его в сорок девятом году. Помнишь?
– Нет, – медленно ответил Смит.
– Нет?! Неужели не осталось даже отдаленных воспоминаний? Ничего?
– Извините, но я не понимаю, о чем вы.
– О смерти, Смит, только о смерти. О моей... и твоей тоже.
Смит сильнее сжал колени руками.
– А не помнишь ли ты, что ты делал седьмого июня сорок девятого года?
– Конечно, нет. Кто же это может помнить?
– Я. Я запомнил каждую мелочь. Ведь именно этот день был днем моей смерти.
Смит промолчал. Перед ним был явно сумасшедший. Одна за другой в голове Смита стремительно проносились мысли: может, появится какая-нибудь машина? Но остановится ли она? Впрочем, по этой дороге мало кто ездит.
– В тот день я умер, – продолжал голос. – И это ты убил меня. А теперь, Харолд Смит, посмей повторить, что ты не помнишь тот день.
– Но я действительно не помню, – медленно проговорил Смит. – Боюсь, вы меня с кем-то перепутали.
– Лжец!
– Я же сказал, что не помню, – ровным голосом повторил Харолд Смит.
Он знал, что когда имеешь дело с неуравновешенными людьми, лучше говорить спокойно. И еще Смиту было известно, что таким типам лучше не противоречить, но он с детства отличался упрямством. Он не станет терпеть бред какого-то безумца, лишь бы его ублажить.
Послышалось стрекотание маленького моторчика, и скрипучий голос зазвучал ближе. Тут до Смита дошло, что его собеседник сидит в инвалидном кресле, и он вспомнил, что заметил на заднем стекле фургона знак: “За рулем инвалид”.
– Так, значит, не помнишь?
В голосе звучала горечь, если не сказать – грусть.
– Не помню, – холодно подтвердил Смит и тут же услышал новый звук.
Это было тихое стрекотание, словно приглушенный звук бормашины. Звук заставил Смита содрогнуться: он с детства ненавидел ходить к зубному врачу.
И в этот момент с глаз Смита сняли повязку. Он заморгал.
Лицо человека в инвалидном кресле было таким же высохшим, как и его голос. Оно напоминало выцветшую скорлупу грецкого ореха, всю изрезанную впадинами и морщинами. На лице выделялись лишь черные пронзительные глаза и тонкий рот с бескровными губами, все остальное было мертво, давно мертво. Зубы приобрели коричневый оттенок, из десен торчали съеденные корешки.
– Мне не знакомо ваше лицо, – сказал Смит, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. От страха у него перехватило дыхание, сердце готово было выскочить из груди.
Лицо незнакомца исказила гримаса бешенства. – Сейчас и родная мать не узнала бы меня! – пророкотал он, опуская на ручку кресла сухой кулак. В другой руке Смит увидел сорванную с его глаз повязку.
Впрочем, это была не рука, а трехпалая клешня из нержавеющей стали. В ней была зажата повязка. В складках смятой ткани Смит заметил черно-белую эмблему. С тихим стрекотом бормашины клешня разжалась, и повязка упала Смиту на колени. Он узнал фашистскую свастику и судорожно сглотнул. Он участвовал в той войне, но это было столько лет назад...
– Ты тоже изменился, Харолд Смит, – произнес старик уже спокойнее. – Я тебя тоже не узнаю.
Железная клешня с шумом закрылась, пальцы с тремя суставами сложились в неправильной формы кулак.
– Современная наука, – прокомментировал старик. – Этот протез мне сделали в восемьдесят третьем. А управляют им электроды, вшитые в плечо. Действует почти как настоящая рука. До этого у меня был крюк, а до крюка – черный пластиковый колпачок на запястье.
Старик был так близко от Смита, что тот ощущал его дыхание. Изо рта пахло тухлой рыбой, словно у старика сгнили все внутренности.
– Это все пожар. Из-за пожара я лишился ног, почти потерял речь, едва сохранил глаза. Я много чего потерял. Но не будем больше о моих несчастьях. Я искал тебя, Харолд Смит, и вот наконец нашел.
– Боюсь, вы ошиблись, – тихо произнес Харолд Смит.
– Вы участвовали в войне? Во второй мировой?
– Да.
– Илза, он воевал.
– Значит, он сознался?
Она встала, крепко сжимая в руках пистолет.
– Не совсем. Он очень упрям.
– Но он именно тот, кого мы ищем?
– Да, наконец-то. Я чуял это нутром.
– Можно его связать и бросить в канаву, а потом облить бензином. Вот будет здорово! – обрадовалась Илза.
– Огонь бы тут очень подошел, – согласился инвалид. – Но я вряд ли смогу вынести зрелище пламени, пожирающего его. Воспоминания, Илза. Нет, только не огонь. Я должен видеть, как он умрет.
Тогда Харолд Смит понял, что ему придется побороться за жизнь. Пусть он рискует получить пулю в лоб, но не сдастся без борьбы.
Смит резко поднялся и оттолкнул от себя инвалидное кресло, едва увернувшись от замаха стальной клешни.
– Мне стрелять? Стрелять?! – истошно завопила Илза, размахивая пистолетом.
– Нет, только оглуши его.
Рукоятка пистолета обрушилась на лысеющую голову Смита, но замах был не очень силен, так что пистолет лишь поцарапал Смиту кожу на лбу.
Смит потянулся к пистолету, но Илза всей тяжестью навалилась на него, и они рухнули на инвалидное кресло.
– Держи его! – скомандовал старик.
Голова Смита откинулась назад, и он, словно в перевернутом отражении, увидел, как старик приближается к нему, сопровождаемый леденящим душу стрекотом бормашины.
