успел. Дверной проем зловеще зиял, как глазница черепа. В одной стене была пробита брешь: тут ему нанес удар Голландец. Крыши не было вовсе – за нее он еще не принимался.
Римо вошел. Внутри дом представлял собой одну квадратную комнату, которая сейчас была залита ярким светом звезд. Он опустился на корточки посреди комнаты и поднял лицо к небу – оно сверкало бесчисленными звездами. Это были гирлянды и озера звезд, как алмазы, залитые небесным светом. За всю свою жизнь в Америке Римо ни разу не видел такого красивого звездного неба. От этой красоты хотелось плакать. Но он знал, что если заплачет, то слезы его станут данью не красоте создания, а печали о несбыточных земных мечтах.
В дверях показался Мастер Синанджу. Он безмолвствовал. Римо не подал виду, что заметил его, хотя оба чувствовали присутствие друг друга.
Первым нарушил молчание Чиун.
– На похоронах принято говорить о том, что мы будем помнить безвременно ушедших, а не давать клятву мести.
Если Чиун рассчитывал получить ответ, то его ждало разочарование: Римо продолжал его не замечать.
Поняв, что уловка не сработала, Чиун спросил более мягким тоном:
– Что ты здесь делаешь, сын мой?
Римо сглотнул. Слова не шли у него из горла, они казались слишком вязкими.
– Пытаюсь вообразить, как бы все могло получиться.
– А-а, – понимающе протянул Чиун.
– Пробую представить себе мебель, – продолжал Римо далеким голосом. – Как горел бы очаг, как во дворе сушилась бы лапша, а в больших корзинах лежала редька. Вот здесь были бы расстелены циновки. Каждое утро жена будила бы меня поцелуем. И все пытаюсь представить себе детишек – тех, которых у нас уже никогда не будет. И знаешь, что, Чиун? – спросил вдруг Римо надтреснутым голосом.
– Что?
– Я не могу! – он задохнулся.
Чиун нахмурил лоб.
– Я не могу этого себе представить! Как ни стараюсь – не могу! Не получается! Я целый год денно и нощно только о том и мечтал. Я точно знал, как это будет выглядеть, какой будет запах и вкус, а сейчас даже эту мечту свою не могу вызвать в памяти.
Римо зарылся лицом в ладони. Чиун вошел внутрь и в позе лотоса опустился рядом со своим воспитанником. Он ждал.
– Почему, Чиун? Почему у меня не получается это вообразить? Это единственное, что у меня осталось!
– Потому что ты знаешь, что это была только мечта, а теперь ты от нее пробудился.
Римо поднял глаза. Впервые после похорон на его лице отразились какие-то чувства. Это была мука. Глаза его стали похожи на старые монеты – тусклые и невообразимо печальные.
– У меня было столько планов, Чиун! Моим домом должно было стать Синанджу. Никакого Смита, никакого насилия. Все должно было уйти в прошлое! Разве я не могу быть счастливым? Хоть один только раз! Напоследок! После всего дерьма, через которое я прошел.
– Римо, позволь мне тебе кое-что объяснить, – тихо сказал Мастер Синанджу. – То, что ты называешь дерьмом, – это и есть жизнь. Жизнь – вечная борьба. Неужели ты думаешь, что такой человек, как ты, может быть счастлив, живя мирно в убогой деревушке в окружении отсталых крестьян? Нет! Это не для тебя! И не для меня. Как ты думаешь, почему я уже двадцать лет живу в Америке? Мне что, нравится дышать выхлопными газами? Жить – означает бороться. Продолжать жить – значит принять вызов.
– Моя жизнь кончена, – сказал Римо.
– Ты – самое замечательное воплощение человеческих возможностей нашего времени! После меня, конечно. А говоришь, что твоя жизнь кончена. Твой удел – не я, не Ма Ли, даже не Джильда и не малышка Фрея, ты заслуживаешь куда большего! Ты ведешь себя так, словно жизнь прожита, тогда как она только-только начинается.
– Я вырос в детском доме. Самой большой моей мечтой всегда было иметь семью, которую я смогу назвать своей. Я бы бросил Синанджу ради того, чтобы жить нормальной жизнью обычного человека – иметь свой дом с белой оградой, жену и детей.
– Нет, не бросил бы. Ты так говоришь, но в глубине души ты этого не думаешь.
– Откуда тебе знать, что я думаю?
– Я знаю тебя. Может быть, даже лучше, чем ты сам себя знаешь.
– Такая скромная мечта... – сказал Римо. – Почему она не может стать явью?
– Помнится, когда я женился, – стал рассказывать Чиун, – я тоже был полон подобных устремлении. Я женился рано, и моя жена, хоть и была красоткой в день свадьбы, преждевременно состарилась и стала сварливой бабой. Я тебе не рассказывал о своей жене?
– Рассказывал. И у меня нет желания слушать это еще раз.
– Это плохо. Но я тебе все равно расскажу. Раньше я рассказывал тебе об уроках Мастеров прошлого – Вана, Куна, малыша Джи. Но я никогда не рассказывал тебе об уроке Мастера Чиуна.
– А вот и нет: я это все знаю наизусть, – с досадой произнес Римо.
– Сделаю вид, что не расслышал, – сказал Чиун, и в голосе его зазвучали визгливые нотки, как обычно случалось, когда он вещал об уроках старых Мастеров Синанджу. – Я всегда говорил тебе, что моя жена была бесплодна и, не имея наследника, я вынужден был обучать технике Синанджу сына свояка по имени Нуич.
– Да, – перебил Римо. – И Нуич занялся самостоятельным бизнесом, не отсылал в селение никаких гонораров, и таким образом ты остался без ученика. И хотя я был всего лишь белый и не умел даже ровно держать руку, ты удовольствовался мною. Вдвоем мы позаботились о Нуиче, но он успел воспитать Перселла, так что на сегодняшний день мы опять стоим перед проблемой самозваного Мастера, только с лица он другой. Я ничего не пропустил?
– Весьма красноречиво! – колко бросил Чиун. – Но я никогда не рассказывал тебе всего до конца. О том времени, когда у меня появился сын. Сейчас расскажу.
– Валяй. Я никуда не спешу, – безучастно отозвался Римо, но в его голосе Мастер Синанджу уловил первые нотки заинтересованности.
– У меня родился сын, его назвали Сонг. Хороший мальчик, поджарый, с гладкой кожей и умными глазами. Я, естественно, взялся за его обучение. Годы шли, и сердце мое все больше наполнялось гордостью: он с успехом овладел дыхательной техникой, затем – первыми упражнениями. Он схватывал все на лету, и чем быстрее он овладевал Синанджу, тем больше я усложнял программу занятий.
– Что-то мне это напоминает... – заметил Римо.
– О, ты не подумай только, что тебе приходилось так же тяжело. Я, конечно, учил тебя со всей строгостью, но в сравнении с моим покойным сыном Сонгом ты просто прохлаждался. Если честно, с Сонгом я перестарался. Я никому этого не говорил, но я по сути убил своего сына.
– Ты? Какой ужас!
– Нет, я не убил его ударом или пинком. Я не проливал его кровь. Я убил его своей гордыней. Был первый весенний день, и селяне запускали бумажных змеев, приветствуя наступление весны. Мой сын тоже хотел пускать змея. Ему тогда было всего восемь. Впереди у него было девятое лето, но этому лету суждено было превратиться в черную ночь – хотя никто не знал, что в тот день я вырвал у
