Эми Хемпель
РАССКАЗЫ
Урожай
В год, когда я начала говорить «ва-а-аза» вместо «ваза», человек, с которым я недавно начала встречаться, едва меня не убил — чисто случайно.
Этот парень не пострадал, когда другая машина столкнулась с нашей. Он держал меня посреди улицы так, чтобы я не могла видеть своих ног. Я помню, как думала о том, что мне нельзя на них смотреть, а также о том, что все равно посмотрю, если будет возможность.
Одежда мужчины была запачкана моей кровью.
— Ты-то будешь в порядке, а вот свитер придется выбросить, — сказал он.
Я закричала от страха перед болью, хоть боли и не чувствовала. В больнице, после уколов, я поняла, что боль присутствовала в комнате, просто я не знала, чья именно она была.
На одну мою ногу нужно было наложить четыреста швов, которые превращались в пятьсот, когда я об этом рассказывала, потому что в действительности все не так плохо, как могло бы быть. Те пять дней, когда врачи решали, смогут ли спасти мою ногу, я растянула до десяти.
У моего адвоката был подвешен язык. Но к этому я вернусь через пару фраз.
Мы говорили о внешности — насколько она важна. Я назвала ее решающей. Я думаю, что внешность — решающий фактор. Но этот парень был адвокатом. Он сидел в бирюзовом кресле, приставленном к моей кровати. Этой беседой он пытался выяснить, насколько важна моя потеря привлекательной внешности на арене закона. Этот адвокат очень любил фразу «арена закона». Он рассказал, что трижды провалился, пока наконец не получил диплом. Он сказал, что в подарок к выпуску друзья сделали ему рельефные визитные карточки, где, вместо положенного «дипломированный адвокат» значилось «наконец-то адвокат».
Он уже рассказал о моих перспективах: потеря заработка, невозможность стать стюардессой. То, что я никогда не собиралась ей становиться, для суда является несущественным, сказал он.
— Есть еще кое-что. Мы должны поговорить о твоих перспективах замужества, — сказал он. «Перспективах чего?» — хотелось переспросить, хотя я сразу поняла, о чем он. Мне было восемнадцать. Я спросила:
— Вы хотели сказать, о моих перспективах с кем-нибудь встречаться?
К тому времени парень, с которым я попала в катастрофу, ушел от меня. Авария вынудила его вернуться к жене. «Ты думаешь, что внешность имеет значение?» — спросила я его перед тем, как он ушел. «Не первостепенное», — ответил он.
В моем районе живет парень, который был учителем химии, пока взрыв не превратил его лицо в то, чем оно является сейчас. Он аккуратно запаковывал туловище в деловые костюмы и отполированные ботинки. В колледж он ходил с портфелем. Единственное его утешение — его семья, так говорили люди, пока жена не ушла от него, забрав детей. Работница солярия показала мне его фотографию. «Раньше так выглядел мой сын», — сказала она.
Я проводила вечера в Диализе. Они были не против, если отделение было свободно. У них был широкоэкранный цветной телевизор, гораздо лучше, чем в Реабилитации.
По средам мы смотрели шоу, в котором дорого одетые женщины сидели на шикарных диванах и клялись выцарапать друг другу глаза. По одну сторону от меня сидел парень, который разговаривал только посредствам телефонных номеров. Если спросить у него, как он себя чувствует, он ответит «924-3130». Или, может, «757-1366». Иногда мы пытались угадать, кому могут принадлежать эти телефоны, но на самом деле никто так и не потратил монетку, чтобы узнать наверняка.
Иногда по другую сторону от меня сидел двенадцатилетний мальчик. У него были густые темные ресницы из-за кровяного давления. Он был следующим в очереди на пересадку, как только — они называли это «урожаем» — как только будет урожай на почку.
Мать этого мальчика уповала на пьяных водителей.
Я уповала на неразборчивого мужчину.
«Может быть, мы все — чей-то урожай?», — думала я.
По истечению часа дежурная медсестра отвезет меня в мою палату. Она скажет:
— Зачем смотреть этот мусор? Могла бы просто спросить у меня, как прошел день.
Перед сном в течение пятнадцати минут я сжимала резиновые тиски. Одно из лекарств сделало мои пальцы твердыми и нечувствительными. Доктор сказал, что я буду упражняться с тисками: пока не смогу пришить пуговицы к своей блузке — всего лишь фигура речи для человека в больничном халате.
— Милосердие тебя спасет, — сказал адвокат. Он расстегнул рубашку и показал точки на груди, которые иглоукалыватель смазал сиропом колы, воткнул четыре иглы и сказал, что его спасет милосердие.
— Спасет от чего? — спросила я.
— От несущественности.
Как только я узнала, что иду на поправку, я начала думать, что умерла, просто не знаю об этом. Я катилась сквозь дни, как отрубленная по приговору голова. Я ждала чего-то, какого-то события, которое вытащит меня из моей воображаемой жизни. Авария случилась на закате, и именно в это время суток мне было хуже всего. Мы собирались поужинать — с парнем, которого я знала всего неделю. Мы ехали на пляж, в бухту, где можно было видеть вечерний город и при этом не слышать его шума.
В последствии я поехала на этот пляж сама. Я вела машину. Это был первый солнечный день в том сезоне, на мне были шорты. Стоя у самой линии прибоя, я размотал бинты и вошла в воду. Мальчик в гидрокостюме посмотрел на мою ногу. Он спросил, не акула ли это сделала; по всему побережью были расставлены знаки, сообщающие об угрозе больших белых акул.
Я ответила, да, это сделала акула.
— И ты собираешься снова войти в воду? — спросил мальчик.
— И я собираюсь снова войти в воду, — ответила я.
Когда я говорю правду, я многое пропускаю. Равно как и когда пишу рассказ. Теперь я расскажу все, о чем умолчала в «Урожае» и, может быть, попытаюсь объяснить, зачем я это сделала.
Не было никакой другой машины. Была только одна — та, которая врезалась в меня, когда я ехала на мотоцикле позади водителя. Но только подумайте, как коряво звучит слово «мотоцикл», и вам, как и мне, захочется заменить его другим транспортным средством. Водитель машины был репортером местной газеты. Он был молод, недавно окончил университет и направлялся делать репортаж о прерванной забастовке. Тот факт, что я в тот момент училась на журналиста, может вызвать у вас недоверие.
В скорой помощи сказали, что на мою ногу нужно наложить вовсе не четыреста швов, а чуть больше трехсот. Я преувеличивала еще перед тем, как начала преувеличивать, потому что в действительности все и правда не так плохо, как могло бы быть.
Мой адвокат не был «наконец-то адвокатом». Он был компаньоном в одной из старейших юридических фирм города. Он никогда бы не расстегнул передо мной рубашку, чтобы показать следы иглоукалывания, лечение которым никогда не проходил.
«Перспективы замужества» было рабочим названием «Урожая».
Повреждения моей ноги посчитали поверхностными, хотя я до сих пор, 15 лет спустя, не могу встать на колени. Я получила компенсацию размером приблизительно в сто тысяч долларов. Страховка репортера возросла до 12 долларов 43 центов в месяц.
Мне советовали задрать юбку и протереть ногу льдом, чтобы проявить шрамы в суде, который состоялся три года спустя. В качестве доказательства. В любом случае, в зале суда льда не оказалось, а я
