ножом резали…
– А вы сомневались, – дядя Яша удовлетворённо осклабился, причём смотрел он не на собеседника, а на кончик собственного носа. – Тут такие вещички хранятся, что волосы дыбом встают.
– Надеюсь, скелет вы мне не предъявите, – пошутил Кондаков.
– Почему бы и нет! Если надо, и скелет найдётся. Только не человеческий, а кошачий, – дядя Яша открыл другую коробку, доверху наполненную хрупкими, тонкими косточками.
– Неужели хозяева котёнка в унитаз засунули! – поразился Кондаков.
– Насчёт хозяев ничего плохого сказать не могу, но детки у них были настоящие садисты. Однажды цветочный горшок с балкона сбросили. Прямо своей училке на голову. Хорошо ещё, что балкон на втором этаже был. Ушибами, бедняжка, отделалась.
– И где же эти садисты сейчас?
– Выросли. Один, говорят, во Французский иностранный легион подался, а второй в вашей системе служит. Инспектором по делам несовершеннолетних.
– Значит, туда им и дорога. – Кондаков повернулся к стеллажам спиной, давая понять, что разговор подходит к концу. – Короче, вы меня почти убедили. Вне всякого сомнения, музей унитазных находок нужен. Но обязательно с подробными пояснениями к каждому отдельному экспонату… К сожалению, недостаток времени не позволяет мне продолжить осмотр этой весьма поучительной экспозиции. Давайте лучше проверим, есть ли здесь что-нибудь, относящееся к сто шестой квартире.
– Кажись, есть, – дядя Яша снял с полки пластиковый пакет, на котором красовалась эмблема московской олимпиады 80-го года. – Хотя и не густо.
Это опять была бумага, скомканная и выцветшая, но с официальным гербом и синим пятном печати. Словом, какой-то документ. К бумаге намертво присохла шелуха семечек.
– Я своих экспонатов не реставрирую и не очищаю, – пояснил дядя Яша. – Для сохранения, так сказать, исторической достоверности.
– Это ощущается, – понюхав находку, Кондаков невольно скосорылился.
При помощи расчёски и перочинного ножа он стал осторожно разворачивать комок, состоявший, как выяснилось, вовсе не из бумаги, а из картона.
– «Свидетельство о заключении брака», – не без труда разобрал Кондаков. – Гражданин Бурак Ру…дольф…» Дальше как сорока набродила. «И гражданке Ше…» То ли Шелех, то ли Шемет. Расплылись буковки…
– Шелест, – глядя через его плечо, подсказал дядя Яша. – Виктория Андреевна. Точно! Ту девицу, что в сто шестой жила, Викой звали. Теперь вспомнил. И ещё тут мелким шрифтом написано, что после заключения брака жена сохранила прежнюю фамилию… Разошлись, значит, голубки. Сидела она после этого в туалете, горючие слёзы лила и семечки кушала. А потом в сердцах свидетельство о браке в унитаз засунула… Разве в ЗАГСе про это нельзя было узнать?
– Было бы можно – узнали. Дело в том, что Рудольф Павлович Бурак до восемьдесят пятого года официально считался холостяком. Видимо, готовясь к эмиграции, он заранее навёл в своих документах полный ажур.
– Вот те на! – удивился дядя Яша. – Свалил-таки за бугор! А ведь на идейного был похож. Водку не пил. В праздники красный бант на себя цеплял. С дружинниками шлялся.
– Маскировался, наверное, – сказал Кондаков. – А куда денешься? Уехал он, кстати говоря, по уму. Здесь ему всё равно жизни не было.
– Что так? Земля пятки жгла?
– Нет, пятки у него не пострадали. Зато с головой проблемы. Можно сказать, улетучилась голова.
Шелестов в Москве проживало столько, что хватило бы на целое землячество. Викторий Андреевен среди них оказалось целых трое. Но все не те.
Впрочем, вскоре отыскалась и нужная. Правда, среди умерших. К счастью, её дочь, тоже Виктория, но уже Рудольфовна, ставшая недавно круглой сиротой, была жива-здорова и, согласно прописке, обитала на Краснопресненской набережной.
Туда Кондаков и направил свои стопы.
Девушка (а как ещё назвать особу тридцати лет от роду?) могла задержаться на работе, завернуть к подруге, заскочить в парикмахерскую, отправиться на свидание, уехать в отпуск, лечь в больницу или отлучиться по какой-нибудь иной надобности, однако, паче чаяния, она оказалась дома, что для Кондакова, на старости лет ставшего суеверным, значило очень многое. С первой попытки – и сразу в цель!
Предварительное знакомство состоялось через приоткрытую дверь, удерживаемую металлической цепочкой, и лишь после этого Кондаков был допущен в квартиру. Цель своего визита он охарактеризовал довольно туманно: «Надо бы выяснить кое-какие обстоятельства давно прошедших лет».
Если покойная Виктория Андреевна хотя бы немного походила на свою дочку, то Рудольфу Бураку, можно сказать, крупно повезло. С внешностью у девушки было всё в порядке – милое личико, ясные глаза, точёная фигурка, русые волосы. Открытым оставался только вопрос о наличии счастья, поскольку старшая Виктория дружбу с оным никогда не водила.
Беседовать со свидетелями вне стен своего кабинета Кондаков не любил, но тут уж выбора не имелось. Отказавшись и от чашечки кофе, и от рюмочки коньяка, и от сигареты, Кондаков повёл разговор без всяких обиняков и экивоков.
– Вы, Виктория Рудольфовна, отца своего знали? – спросил он первым делом.
– Видела в детстве несколько раз, но совершенно его не помню, – ответила девушка. – Я ведь маленькая была, когда он за границу уехал.
– А писем он вам оттуда не писал?
– Может, и писал. – Девушка задумчиво наморщила лоб, пока ещё гладкий, как фарфор. – Но мама от меня многое скрывала. Смутно припоминаю, как она в спальне читала какие-то письма, а потом плакала всю ночь напролёт.
– Почему расстались ваши родители?
– Из-за бабушки. Тёща не ужилась с невесткой. Банальная история.
– Простите за бестактный вопрос: отчего умерла ваша мать?
– Ей просто расхотелось жить. Разве так не бывает? Врачи не находили никакой болезни, а она всё угасала и угасала. Как в свое время Николай Васильевич Гоголь. Наверное, мама умерла бы и раньше, но этому как-то мешала я. Иногда она говорила: вот станешь самостоятельной, тогда и отправлюсь на тот свет. И я специально не становилась самостоятельной. Даже с мальчиками не гуляла. Постоянно сидела в четырёх стенах и строила из себя беспомощную дурочку. Но мама всё равно умерла. Даже вскрытие не нашло никакой патологии. В свидетельстве о смерти записали: сердечная недостаточность… Пока она была в сознании, всё время повторяла стихи Ахматовой:
– Приношу вам свои самые искренние соболезнования. – Кондаков, сражённый простотой и открытостью девушки, заёрзал в кресле.
– Спасибо. Но я уже, можно сказать, отстрадалась. А одно время мне было очень-очень плохо. Я ведь в том году не только маму, но и бабушку похоронила.
– Значит, вы поддерживали отношения с Ядвигой Станиславовной?
– Как ни странно – да. После отъезда отца две одинокие женщины потянулись друг к другу. Мы встречались не очень часто, но постоянно. Я была последней бабушкиной любовью.
– Наверное, она рассказывала вам о временах своей молодости? Ведь
