помешанный.
– Подразумеваете ли вы под этим невменяемость?
– О невменяемости я не могу судить; но я полагаю, что такая страсть к коллекциям может побудить к противозаконному поступку. Например, почтовые марки, конечно, имеют цену; но тот, кто их собирает после того, как они уже потеряли всякую стоимость, да еще и платит за них цену, значительно превышающую их первоначальную стоимость, по моему мнению, человек более или менее ненормальный, так как он платит безумные деньги за предмет, не имеющий никакой ценности.
– То же самое вы могли бы сказать и о картинах. Собственно, ценность полотна и красок очень невелика, а между тем за картины платят тысячи долларов.
– Это, конечно, также некоторая степень помешательства, которую позволяют себе богатые люди, но далеко не такое безумие, как собирание старых почтовых марок. Однако, если бы кто-нибудь заплатил все свое состояние за одну единственную картину, затем повесил ее в своем доме так, что никто не мог бы ее видеть, я счел бы этого человека за сумасшедшего. То же и относительно драгоценных камней…
– Драгоценных камней?
– Драгоценные камни имеют свою ценность; но если человек покупает всякий прекрасный камень, какой он только может приобрести, и затем держит эти ценности под замком в кладовой, то он просто сумасшедший.
– Какое отношение имеет это к делу?
– Очень близкое. У моего друга не хватает какого-то винтика. Будучи вообще чрезвычайно рассудителен, он, как только услышит название какого-нибудь драгоценного камня, начинает рассказывать о нем длинную историю, и особенно он любит рассказывать о страшных преступлениях, связанных с историей любого знаменитого драгоценного камня.
– И вы, следовательно, полагаете, что, занимая свой мозг такими историями, он подготовил себя к мысли о преступлении, связанном с драгоценными камнями?
– Именно. То и худо, что человек привыкает ко всему. Так, например, почти все люди чувствуют себя неприятно в присутствии трупов и не могут подавить в себе отвращения к ним, а медики, привыкшие иметь дело с трупами, относятся к ним так, как мясник к продаваемому им мясу.
– Ваша аргументация недурна, мистер Рандольф. Весьма возможно, что и ваш друг, несмотря на свою образованность и честность, мог поддаться искушению украсть, а может быть, даже и убить, для удовлетворения своей страсти к коллекционированию и под влиянием ее, особенно благодаря своим сведениям по части преступлений, совершенных ради драгоценных камней. Да, да, мы живем в странное время.
– Полагаете ли вы, что в таком случае он не может подлежать суду, как невменяемый?
– Нет, этого я не полагаю. Я признаю, что с точки зрения психологии вы правы и что человек, совершивший преступление по таким побудительным причинам, заслуживает величайшего участия, но перед законом он все же виновен. Однако вопрос в том, украл он драгоценности или нет? Вы провели ту ночь с ним в одном купе. Какое же ваше мнение?
– Я уж и не знаю, что думать. Он не мог покинуть своей постели, не перешагнув через меня, и, в таком случае, должен был бы непременно разбудить меня. А затем, если он и в самом деле украл камни, как же он их спрятал и каким образом они очутились в Нью-Гавене? Кстати, у вас имеется описание внешности человека, оставившего в гостинице саквояж? Подходит ли оно к моему другу?
– Этого я не могу сказать: оно так неопределенно, что подходит к тысяче людей, которых можно встретить на Бродвее за каких-нибудь четверть часа.
– В конце концов я все же думаю, что это был не он.
– Будем надеяться, мистер Рандольф, и я могу вам сказать для вашего успокоения, что до сих пор нет достаточного основания для его ареста.
Этими словами сыщик преследовал известную цель: он рассчитывал, что, успокоив Рандольфа, сделает его общительнее.
– Вы много уже лет знакомы с мистером Митчелем? – спросил он после некоторой паузы.
– Нет, не более полутора лет. Еще нет полных двух лет, как он в Нью-Йорке.
– Так, так. Он уроженец Бостона?
– Нет, кажется, Нью-Орлеана.
Странное ощущение пробежало по жилам Барнеса – ощущение, испытываемое им всегда, когда он попадал на след; это удивило его, он стал обдумывать слышанное. Рандольф сказал, что предполагает, что Митчель уроженец Нью-Орлеана; тут у Барнеса блеснуло воспоминание, что убитая говорила ему, что она жила в Нью-Орлеане. Имел ли этот факт особенное значение? Были ли они знакомы еще в этом городе?
– Откуда вы знаете, что он приехал с юга? – спросил Барнес.
– Ну, это видно даже из его произношения, – отвечал Рандольф. – Хотя он и не отрицает, что приехал с юга, он, как мне кажется, неохотно говорит об этом. Мне помнится, как будто он мне говорил, что родился в Нью-Орлеане, но что с этим городом у него связаны тяжелые воспоминания. Впрочем, он единственный раз упомянул об этом.
– Я хотел бы еще спросить вас о другом господине, и мне любопытно знать, встречались ли вы с ним? Его зовут Торе.
– Альфонс Торе! Да, я его знаю, но не выношу.
– Почему?
– Я и сам хорошенько не знаю; может быть, это просто предубеждение. Иной раз очень быстро составляешь мнение о человеке; а этот возбудил мое недоверие с первой же минуты.
– Недоверие?
