Ничего необычного во всем этом не было и ничего особенного, строго говоря, не случилось, если не считать того, что с новой волной тотальников в фюзеляжный цех забросило и Милана.
Она вошла неслышно, повинуясь зову мечты, вдруг появилась как ни в чем не бывало, и отзвук голоса развеял тоску.
Слышишь?
Закрой поскорее глаза! Не шелохнись, не спугни ее! Она здесь, в нем. С той самой ночи никто другой не имел права перешагнуть порог каморки. Он слышал голос, иногда и смех, и, пока он слышит это, ничего не потеряно. Все возвращалось к исходной точке, к ничем не приметной скамье, и великолепно начиналось сызнова. Он отвечал ей, не разжимая губ, не нарушая таинства звуком слов.
Я тебя обидел? - спрашивал нетерпеливо.
Обещай, Павел, что ты ни разу не взглянешь на часы!
Ах, это просто глупая привычка, не более...
...Но от этого кажется, что ты все время собираешься уйти...
А тут все то же. Сцена, с которой ушли актеры, и теперь распростерлась над ней тишина, за окном скрипят расшатанные половицы галереи, а здесь покрытый пылью звездный атлас, его давно никто не открывал. Как будто перестали крутить фильм, и изображение замерло на глади экрана. Две двери: за одной целый день под стук стареньких зингеровских машинок шумели знакомые голоса, за другой раздавались шаги: там был мир, был старый дом.
Долго тебя тут не было. Я уж боялась - забудешь.
Понимаешь, с отцом были хлопоты. Мама у меня умерла.
Тебе грустно? Мне тоже. Почему я так и не узнала ее? Быть может, она бы меня полюбила. Как ты думаешь? Ты сказал как-то раз, что похож на маму. Наверное, у нее тоже были серые глаза и твои губы, когда ты улыбаешься, и эта морщинка на лбу, когда ты озабочен. Как все это было давно. Помнишь ли ты еще мое лицо? Не помнишь?
Он беспокойно задвигался.
Сидел он, упершись локтями в колени, и сумрак ложился ему на лицо, на противоположной стене со степенной медлительностью постукивал маятник часов, вот внутри них что-то заворчало, и металлическим звоном пробило половину.
Половина восьмого. Пора идти!
А знаешь, прошло ведь уже два года... Что эти два года в сравнении с тем, что ждет нас впереди? Ничтожная малость! В один прекрасный день... и день этот не может быть далеко, вижу его так явственно - только в тот день сирены уже будут ржаветь, и всюду будет розоватая тишина, как после грозы, - и я вижу тебя очень четко, ты подходишь ко мне, у тебя растрепанные волосы, а в глазах еще слезы, но уже такие хорошие слезы, они не жгутся... Сначала, наверно, будем молчать. Сначала найдем друг друга руками, коснемся друг друга легонько и чуточку недоверчиво. Это ты? Это я. И ужасно живая, тронь же, Фома неверующий! Вот здесь бьется мое сердце.
За окном уже наслаивалась темнота, но он не опустил штору затемнения, не зажег огня. Сумерки давили сердце тоской, он сопротивлялся ей всеми силами. Кто-то прошел мимо окна по галерее, половицы скрипели, хлопнула дверь, откуда-то сверху слетел девичий смех.
Какая ты теперь? Я - изменился. Я уже не тот беспомощный мальчик, который не смог тебя спасти. Я многое понял. И - не хнычу. Ты всегда была умнее. Сейчас мне немного стыдно за того молокососа, за того безмозглого юнца, который так легкомысленно вообразил, что весь мир остановится в благоговении на пороге вот этой коробки, в которой он укрыл бабочку. Мир не остановился. Тогда, после той ночи я хотел убить себя. Это казалось мне самым легким и логичным, это было как решение простого уравнения с одним неизвестным.
Не говори так!
Понимаешь - страшно смотреть на свои пустые ладони. Земля ушла у меня из-под ног, я вдруг очутился в пустоте, в сумасшедшей стремнине, один. Возненавидел людей. Все они были частицей той смердящей гадости, которую называют миром; мне опостылел даже этот ненужный стук в груди. Все это уже позади.
Что же случилось? Ничего. Вот это-то хуже всего: ничего! Я ворвался сюда, в эти стены, а тебя не было. Не было! Вот и все. И потом тоже ничего не случилось. Я обшарил каждый уголок, перерыл всю каморку, сам теперь не знаю, что я хотел найти. Быть может, записку, несколько слов, хотя бы только такую. «Вернусь! Я ушла ненадолго». Но - куда?
Зачем опять спрашиваешь? Сколько раз я тебя просила?
Знаю, но должна же ты знать, что творилось тогда со мной. Я знаю только, что заболел, и не помню ничего, кроме упрямого своего желания не просыпаться, не возвращаться к этому горю, а мама плакала, бедная, она даже не подозревала ничего. Один папа все знал. Садился ко мне на кровать, брал мои руки - до сих пор ощущаю прикосновение его портновской ладони. И мы молчали. Он не утешал меня - просто сидел, иной раз кивнет головой, прищурит глаз; слезы он оставлял про себя. Как долго это тянулось - не знаю. Так я стал взрослым. Потом я поднялся и кое-как пошел по земле, по раскаленным улицам города, из которого постепенно выветривался ужас; люди чуть-чуть вздохнули, и река опять заблестела на солнце, кто-то смеялся, стоячее болотце вернулось к своей неподвижности. Протекторат! Только я изменился. Бродил наугад по горячему городу, искал тебя в прохладных пассажах, под мостом у реки. Каждый вечер сидел на той лавочке в парке. Помнишь? Вот тут сидела ты, а тут - я. Вот подниму глаза - увижу очертания тонкой фигурки в летней темноте, волосы, рассыпанные по плечам; и что-то желтое на груди, и черный чемоданчик в правой руке. Услышу: «Знаешь, я искала тебя...»
Нет, не поднимай головы! - остерегал меня мозг. Там только тьма.
А знаешь, после довольно опасных поисков мне удалось найти адрес твоих родных! Я был упрям до сумасшествия. Такая ледяная лестница, как будто по ней давно никто не ходил, весь дом сильно пах кожей, перила с узорчатой решеткой холодили ладони; помню, лифт застрял на третьем этаже, и за одними дверьми яростно лаяла собака. Табличка с фамилией в богатой рамке. Кто-то спускался по лестнице, пришлось удирать на улицу, но потом я вернулся. Звонок испуганно вскрикнул в квартире, долго все было тихо, потом зашлепали шаги, и в глазке появился глаз - один глаз без лица наводит жуть. Женщина была худа, движения ее отрывисты, и она беспрестанно оглядывалась в глубь квартиры, будто боялась, что ее застигнут за нехорошим делом. Где-то лилась вода. Женщина не пригласила меня войти, страх ее был просто осязаем. Сначала она даже от всего отпиралась. Совсем тебя не знает... Я дал ей понять, что ей нечего опасаться, она испуганно оглядела лестничную площадку. Что вы, что вы? Откуда ей тут взяться? Уехала с эшелоном еще в конце апреля, а больше, честное слово, ничего о ней мы не знаем. Женщина костлявыми руками придерживала у горла ворот халата, качала головой. Нет, этого не может быть! Зачем бы ей это делать? Не сердитесь, мужа и мальчиков нету дома, а я... Она совсем растерялась, в глазах ее мелькнул как бы отблеск печального понимания.
А вы? Вы, верно, ее...
Дверь захлопнулась.
Как быть дальше? Где путь? И есть ли он вообще? Есть. Это асфальтовая дорога, она выбегает из города длинной прямой чертой, бежит между двух рядов поспевающих черешен; в июльский зной я нажимал на педали велосипеда, рубашка прилипла к телу, двадцать, тридцать километров - и вот оно, местечко со скучным квадратом площади, скучным зданием школы, аптекой и гостиницей «У Солнца»; слюнявый сенбернар стоит на плитах прохладной подворотни. Духота. Спрошу вон того человека - он внушает доверие. Устремил на меня испытующий взгляд, потом покачал головой. Они давно не живут здесь. Евреи, знаете ли. Идите мимо школы, у пивного завода сверните налево, дом найдете легко: это белая вилла, облицованная кафелем. Ага, вот она: номер двадцать три. На кирпичном столбе у калитки остался след от сорванной дощечки с фамилией местного врача, пустые дыры от болтов были как пристальные глаза. Стоял перед садовой оградой, и бог весть почему мне казалось, будто я уже бывал здесь. Зеленая беседка постепенно разваливалась, сорняки завладели клумбами. Здесь бегала маленькая голосистая девчурка, потом - худенькая девочка-подросток на журавлиных ногах, бродила между клумбами, с книжкой в руке, клонила задумчиво голову. Не лазала ли она вот через эту дыру в ограде? На веревках под деревьями сушилось белье, где-то упрямо ворковал голубь, разбивая раскаленное оцепенение. По ступенькам веранды
