Блондинка. том I

И еще эти походы в лазарет, за «гигиеническими прокладками». Все девочки постарше ходили за ними. Но Норма Джин не пойдет, ни за что! И за аспирином тоже больше никогда не пойдет. Все эти способы не для нее.

Одно я знаю твердо. Что прежде была слепа, а теперь прозрела.

Примерно так говорилось в Новом Завете, в Евангелии от Иоанна, и Норма Джин часто повторяла про себя эти слова. Как-то раз доктор Миттельштадт прочитала ей в тиши своего кабинета об излечении слепого Иисусом, о том, как просто он это сделал. Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому. И глаза слепца открылись, и он стал видеть. Так просто! Если ты, конечно, веришь.

Бог есть Дух. Излечиться можно одним Духом. Если ты искренне веришь в Него, для тебя нет ничего невозможного.

И однако — правда, об этом она никогда не расскажет доктору Миттельштадт, даже своим подружкам ни за что не расскажет! — ее постоянно преследовало видение наяву. Оно преследовало ее, как не имеющий конца фильм. Видение о том, как она срывает одежды, чтобы ее видели. Повсюду — в церкви, в обеденном зале, в школе, на Эль-Сентро-авеню с ее шумным движением — повсюду было это видение. Смотрите на меня, смотрите, смотрите!..

Ее Волшебный Друг в Зеркале вовсе этого не боялся. Боялась только сама Норма Джин.

Ее Волшебный Друг в Зеркале проделывал нагишом разные пируэты, крутил хула-хуп, покачивал бедрами, тряс грудями, улыбался, улыбался и улыбался, торжествующий в своей наготе перед Богом, как торжествовала змея в своей греховно поблескивающей шкуре.

Потому что с ним я не так одинока. Пусть даже все вы меня презираете.

И ни на кого вы не будете смотреть, кроме как на МЕНЯ!

— Эй, поглядите-ка на Мышку! Хоро-о-шенькая!

Одна из девочек раздобыла коробочку уже потерявшей запах компактной пудры персикового цвета с затертой и грязной пуховкой. Другая принесла яркую кораллово-розовую помаду. Эти драгоценные предметы «находили» в школе или в Вулворте[25], при определенном везении, конечно. Девочкам младше шестнадцати пользоваться косметикой в приюте запрещалось. Однако они, спрятавшись где-нибудь в укромном уголке, старательно пудрили свои лоснящиеся чистенькие личики и мазали губы помадой. Норма Джин разглядывала свое лицо в замутненном зеркальце от пудреницы. И вдруг ощутила чувство вины — или возбуждения? — острое и резкое, как боль между ног. Да она, оказывается, действительно хорошенькая!

Девочки дразнили ее. Она краснела, она ненавидела, когда ее дразнят. И в то же время ей почему-то было приятно. Но сейчас в этом было нечто новое, пугающее, и Норма Джин растерялась. А потом вдруг рассердилась, чего подружки никак не ожидали от робкой Мышки, и сказала злобно и резко:

— Ненавижу! Ненавижу всю эту фальшь и фуфло! Ненавижу этот омерзительный вкус!

И она оттолкнула пудреницу и стерла ярко-коралловую помаду с губ.

Она молилась, молилась, молилась, молилась. Чтобы боль в голове и между ног прекратилась. Чтобы кровотечение (если это было действительно кровотечение) прекратилось. Она отказывалась лечь в постель, потому что время спать еще не пришло, потому, что это означало бы сдачу. Потому, что другие девочки догадались бы. Потому, что тогда она стала бы одной из них. Потому, что она не была одной из них, она была совсем другая. Потому, что у нее была вера, и вера — это все, что у нее было. Потому, что ей нужно делать уроки. Да им задали чертову уйму уроков! А ученицей она была средней, и делать их приходилось долго. Она улыбалась от страха, даже когда бывала одна и рядом не было учительницы, которая успокоила бы ее.

Она уже в седьмом классе. Занимается математикой. Домашнее задание напоминало целое гнездо узелков, которые необходимо распутать. Но стоило только распутать один, как появлялся второй; распутывала его — и тут же возникал следующий. И каждая из задач была сложнее предыдущей. Черт побери! Да Глэдис просто бы разрубила узел, вместо того чтобы его распутывать, взяла бы ножницы и чик! чик! Так она вырезала колтуны из густых кудрявых волос дочери. Черт побери, иногда это действительно проще, взять ножницы и чик!

До девяти, до того, как выключат свет, оставалось всего минут двадцать. О, она так спешит! Закончив с уборкой на кухне, со всеми этими жирными и противными котелками и сковородками, она запирается в туалете и, не глядя, запихивает себе в трусики туалетную бумагу. Но теперь вся эта бумага намокла, пропиталась тем, что она отказывается признать за кровь. Ни за что не буду совать туда палец, чтобы проверить! Это омерзительно!.. Флис, бесшабашная, нахальная и несносная Флис, могла остановиться прямо на лестнице, по которой шумной толпой сбегают мальчишки, сунуть палец под юбку, потом — в трусики. «Матерь Божья! Надо же, началось!» И Флис поднимала блестящий красный палец, чтобы другие девочки, смущенные и хохочущие, могли видеть. Норма Джин крепко зажмуривалась, ее тошнило.

Но я не Флис.

Я не такая, как все они.

Среди ночи Норма Джин вставала и тайком пробиралась в туалет. Девочки спали. Такая позднота, а она не спит. Это почему-то возбуждало. И она вспомнила, как много лет назад Глэдис вот так же бродила по дому среди ночи, точно большая беспокойная кошка. Она не могла или просто не хотела спать. С сигаретой в руке, возможно, даже пьяная, она бродила и бродила, иногда подсаживалась к телефону. Словно в сцене из фильма, и слова доносились до спящей девочки приглушенно, как сквозь вату. Ну скажи хотя бы «Привет»!.. Думал обо мне, да? Ага, конечно. Да?! Ну и что собираешься предпринять по этому поводу? Угу… Стоит только захотеть, и способ всегда найдется. Ну, ты меня понял.

В такие моменты в вонючем туалете она испытывала возбуждение, как будто в кинотеатре, перед тем как погаснут огни, раздвинется занавес и начнется фильм. Но только в том случае, когда Норма Джин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Она снимала ночную рубашку, как снимают в кино какую- нибудь накидку, плащ или липнущее к телу роскошное платье, и тут же тихо начинала играть пульсирующая киномузыка — по мере того как обнажался в зеркале ее Волшебный Друг. Который прятался доселе под этой жалкой рубашкой и только и ждал, когда наконец его найдут и увидят. И девочка, бывшая Нормой Джин, уже была не Нормой Джин, а незнакомкой. Девочкой во всех отношениях особенной, какой Норме Джин не стать никогда.

Она с удивлением отмечала, что ее прежде тоненькие руки и плоские, как у мальчишки, груди теперь словно «наполняются» — именно так одобрительно называла она это чудо. Что маленькие твердые грудки становятся все больше и круглее, весело подпрыгивают, а бледно-кремовая их кожа так нежна и шелковиста на ощупь. Удивительно — у нее появились соски, и коричневатая кожа вокруг этих сосков так мягка. Поразительно, как они затвердевают, эти соски, а кожа вокруг покрывается при этом смешными гусиными пупырышками. Смешно, что у мальчишек тоже есть соски на груди, да, именно соски (которые им без всякой пользы, потому что только женщина выкармливает ребенка грудью). И еще Норма Джин знала (да она сто раз это видела, ее заставляли смотреть!), что у мальчиков есть пенисы — «штуковины», как их еще называли, «палочки», «члены», «хреновины» — похоже на маленькие колбаски, болтающиеся между ног. И отчего-то это делало мальчишек значительными, придавало им важности и силы, которых нет и никогда не могло быть у девочек. И разве не заставляли ее смотреть (правда, то было очень смутным воспоминанием, которому нельзя доверять) на толстые набухшие влажные и горячие «штуковины» взрослых мужчин, которые некогда были друзьями Глэдис?

Хочешь потрогать, лапочка? Валяй, не бойся, он не кусается!

— Норма Джин?.. Эй!

Это Дебра Мэй подошла и ткнула ее пальцем в ребра. А сама Норма Джин навалилась грудью на стол с тетрадками и книжками и хватала ртом воздух, как рыба. Кажется, она даже потеряла сознание, но если и так — то всего на секунду. Боли она не чувствовала, а потоки горячей крови, хлеставшей из нее, будто бы и не принадлежали ей вовсе. Она слабо оттолкнула руку Дебры Мэй, но та заметила резко:

— Эй, ты что, с ума сошла? Ты же вся кровью истекаешь! Не видишь, что ли? Вон, посмотри-ка на