костюме.
— Наша очередь, Ричард. Тут справа стол… сюда… вот так… Ты ведь знаешь дорогу, верно? Надо бы отпускать тебя одного, — прибавил он игриво. И они скрылись за дверью в глубине. Кречет уткнулся в журнал и сделал вид, что читает. Ему было не по себе из-за этой молодой женщины, да и все в комнате его угнетало. На стене напротив висела картинка, он мельком глянул на нее сразу, как вошел, и потом уже не позволял себе смотреть. Смутно запомнилось: какие-то звери, изображенные нарочито, до смешного упрощенно, как рисуют дети. Что-то в этом есть отталкивающее. И он силится читать, не поднимать глаз от журнальной страницы к той картинке, и в то же время ему представляется — вот он сидит выпрямившись на этом стуле, совсем спокойно, выдалось несколько минут спокойных, а между тем в гостинице ждут плотные конверты с бумагами, которые сегодня надо будет просмотреть вместе с поверенным; и еще там, в неуютном, холодном и чистом гостиничном номере, ждет постель, и над комодом — зеркало, готовое равно душно отразить все, что произойдет сегодня вечером в тех четырех стенах. Наверно, Дебора уже собирается на свиданье с ним, а он почему-то не может о ней думать, мысли разбегаются. На полу в приемной линолеум старый, местами совсем вытертый. И узор: по темно-зеленому коричневые полоски и желтые крапинки. Кречет попытался вспомнить, какой пол в том номере в гостинице, но так и не вспомнил. А в его комнате на ферме пол застлан ковром, ведь Клара обожает ковры. Золотистые, как мед, зеленые, голубые, желтые цвета. На что ни посмотришь, все преображается на глазах, так или иначе связывается с матерью. Клара. В последний раз, когда они с Деборой были вместе, он взял ее за руку, и вдруг в голове точно тень промелькнула, и на миг представилось: это рука не Деборы, а Клары… быть может, превращения и не было, но он, потрясенный, умолк на полуслове и уже не мог вспомнить, о чем говорил.
Опять появилась жена доктора и принялась листать книгу записей. Она в очках и все равно так низко наклоняется над страницей, что поверх стекол видны ее глаза, странно голые, незащищенные. Вообще-то, смотреть здесь не на что. В конце концов Кречет все-таки нечаянно глянул на ту картинку. Наверно, это копия с какой-нибудь очень знаменитой картины — уж слишком она корявая, несуразная. Справа застыли в деревянных позах звери, глаза у всех большие, смотрят пристально, — здесь лев, бык, леопард, медведь присел на задние лапы и собирается есть; их окружают дети; слева, где-то в глубине, маленькие, едва различимые фигурки. Взрослые. Ну и мерзость. Кречет отвел глаза. Животные ему отвратительны, смотреть на них — ни малейшего желания. Он и домашних животных терпеть не может — кошек, собак. Он еще помнит ту лошадь, на которой скакал Джонатан и дразнил его в день, когда по несчастной случайности погиб Роберт… Кречет ненавидел эту лошадь всеми силами души, даже сердце колотилось от ненависти как бешеное… а она, может быть, еще жива, еще существует где-нибудь на ферме, та старая лошадь Джонатана…
Какое-то время словно в яму ухнуло, он и не заметил, — вдруг оказалось, в приемной сидят новые люди. Молодой матери с малышом уже нет. Кречет услыхал свою фамилию и поднялся, прошел за дверь, которую отворила перед ним жена врача. Она избегала его взгляда, как будто врач там, в кабинете, уже готовил ему роковой приговор.
— Да-да, входите. Входите, мистер Ревир, — сказал врач.
Он сидел за столом. На носу — очки в металлической оправе, с телесно-розовыми зажимами. В окно у него за спиной бьет яркое солнце, лица толком не разглядеть.
— О чем вы хотели со мной посоветоваться? — с отеческой мягкостью спрашивает он.
— Я и сам толком не понимаю. Симптомы у меня вот какие (зря сказал такое слово, сейчас же с досадой подумал Кречет, врач, пожалуй, только станет недоверчивей). Иногда я делаюсь какой-то сонный. То есть это не к ночи, а средь бела дня… Не усталый, а сонный.
Врач неопределенно причмокнул, давая понять, что внимательно слушает. Кречет сидел у стола на неуклюжем стуле с плетеной спинкой. Врач стал бегло его осматривать — послушал сердце, заглянул в глаза, в уши, обмотал руку выше локтя тугой резиновой лентой, — и Кречет сказал (собственный голос слышался ему все слабее, словно откуда-то издалека):
— Иной раз веду машину, и вдруг такая сонливость нападает, прямо никаких сил нет. Очень странно себя чувствую, хочется закрыть глаза — и пропади все пропадом. Я же понимаю, что разобьюсь тогда вместе с машиной, только мне почему-то всё равно…
— И давно у вас эти ощущения?
— Да не знаю. Уже несколько месяцев — то нападает, то проходит.
Кречета прошиб пот. Вдруг показалось: он только тело, сосуд, почти лишенный содержимого, и вот он во власти этого человека, который сейчас его проверит и решит, стоит ли возвращать его в мир.
— Сколько вам лет? — спросил врач и приготовился записывать.
— Двадцать пять. Нет, уже двадцать шесть, — сказал Кречет.
— Род занятий?
Кречет на минуту задумался. Обливаешься холодным потом, а внутри, в самой глубине, затаилось что-то мирное, теплое. Сон. Большие всего на свете хочется спать, но если вернуться в гостиницу и лечь, ни за что не уснешь.
— У нас с отцом ферма, — сказал он.
Врач что-то ему говорил. Кречет близко видел его темные глаза — такие живые, ясные, добрые. У него сильно забилось сердце.
— Почему вы так нервничаете? — спросил врач.
— Разве я нервничаю?
— Вы очень нервный молодой человек.
Иногда он мимоходом замечал себя в зеркалах, в витринах магазинов — там отражался некто худощавый стройный, походка небрежная, очень светлые волосы — кажется, таким белобрысым может быть только совершенный идиот. С чего этот тип взял, что он нервный?
— Никогда не считал себя нервным, как раз наоборот.
— А между тем… вот сейчас у вас сильное сердцебиение.
Кречет улыбнулся, словно врач хитро провел его и приходится признать себя побежденным.
— Наверно, я волнуюсь оттого, что попал к вам сюда, — сказал он.
— У кого вы обычно лечитесь?
— Ни у кого.
— Но вы обращаетесь к кому-нибудь за советами?
Проверяете иногда свое здоровье?
— Нет.
— Уж наверно, кого-нибудь в вашей семье наблюдает постоянный врач?
Кречету совсем не хотелось называть фамилию, знаменитую на весь Гамильтон. Он промолчал.
— Я хотел бы взять у вас кровь на анализ.
— Прекрасно.
Быть может, боль его отвлечет. Он смотрел, как входит в руку игла, смотрел, как столбиком поднимается в стеклянной трубке кровь, и не мог оторваться. На лбу и на верхней губе у него каплями проступил пот.
— Фу, черт, — пробормотал он.
Врач вытащил иглу. За толстыми стеклами очков блеснули его глаза.
— Вы не шелохнулись, — сказал он, словно хотел польстить Кречету.
— Не хотел, чтоб игла выскочила, — ответил Кречет, как будто надо было оправдываться.
Врач повернулся к нему спиной. В открытом шкафчике над небольшой раковиной умывальника что-то блеснуло — какие-то медицинские инструменты. Любопытно, как бы понравилось этому медику, если бы взять да и пропороть его одной из этих штучек и выпустить всю кровь.
— Есть у вас история болезни? Чем вы переболели в детстве?
Врач уже снова сидел за столом и писал. Конечно же, никто никогда больше не заглянет в эту писанину, а все-таки приходится сидеть смирно и отвечать на вопросы; сердце Кречета гулко стучало, он был зол и разочарован.
— Чем болели ваши родители? И их родители?
— Про тех я ничего не знаю. Мать у меня здоровая. Она никогда в жизни не лежала в больнице, вот только когда я родился…
