на место. Клара горько плакала, даже не дала себе труда отвернуться, не закрыла лицо. Ей к слезам не привыкать.
— И нечего меня выспрашивать — сказала она тоненько, совсем по-детски, подняла на него глаза и тут-то вспомнила, где раньше слыхала его имя: его поминал Лаури и еще ее сосед на свадьбе. У этого человека служит муж Кэролайн. Сквозь слезы она пыталась его получше разглядеть, даже глазам стало больно. Что-то в нем есть неправильное, что-то очень страшное, у нее под ногами пропасть, так можно всю свою жизнь порушить: у него деньги, власть, имя. Кажется, вокруг него даже воздух дрожит. Его имя все знают.
— Что ж, — мягко сказал он. — Если у вас нет фамилии, значит, нет. Может быть, вы ее где-нибудь потеряли.
И попробовал улыбнуться, но это у него плохо получилось. Постоял еще минуту и неловко, резковато выпрямился. Оттого что Клара вспомнила, кто он такой, она словно оцепенела, будто это враг, от которого она пряталась всю свою жизнь. Где же, где она его прежде видела, о чем он ей напоминает?..
— Я могу поговорить в школьном управлении, чтобы вас оставили в покое, — сказал он, и Клара жалобно, умоляюще сложила руки. — Очевидно, вы хоть и очень молоды, но вполне самостоятельны…
— Мне уже семнадцатый.
— Так. — Он помолчал. Клара стояла как деревянная, ждала: что-то он еще скажет?
— В тот раз, когда я вас подвез, вы сказали что-то насчет… насчет… Вы говорили, что вам хорошо. И видно было, что вы счастливы. Вы явно способны сами о себе заботиться…
— Да, я счастливая, — сухо сказала Клара. — И могу о себе позаботиться.
— Вы говорили, какая хорошая погода… И вам было хорошо. — Он слегка улыбнулся. Так улыбаются собакам и младенцам, от которых ничего не ждут в ответ. Заметил, что в руке у него катушка ниток, и спросил: — Сколько это стоит?
— Пять центов.
Он достал монетку, протянул Кларе.
— Вам, что ли, завернуть? — сказала Клара.
Ревир сказал — не надо, он положит катушку в карман. И когда положил, что-то шевельнулось в Кларе, что-то очень знакомое, и разом все стало по-другому.
— Ваша жена шьет что-то золотое, — вдруг сказала она, это был необъяснимый дерзкий порыв, такое раз-другой еще случится с нею в жизни. Она улыбнулась. Мне говорили, вы живете на большой ферме. — Теперь, когда он собрался уходить, на нее напала словоохотливость. — Говорят, у вас там славно… всё холмы, и деревья, и лошади… Тут кругом у всех фермы небольшие, а у кого и побольше, так земля никудышная, не то что у вас. Уж не знаю, почему так, — говорила Клара и шла вдоль прилавка в выходу и аккуратно, будто это была какая-то игра, вела рукой по краю, а Ревир поневоле шел за нею по другую сторону прилавка. — Я мало чего в этом понимаю, у моих-то никакой фермы не было и приткнуться негде, а у кого что было — все равно потеряли, у них землю банки, что ли, отняли. Я-то ничего этого не понимаю. А вот вы свою не потеряли, это хорошо.
Она дошла до конца прилавка, чуть подалась вперед; впервые она остро почувствовала, что руки у нее голые почти до плеч и на них золотистый пушок. Если выйти на солнце, она вся будет шелковая, золотистая. Она поглядела на свои руки и медленно подняла глаза на Ревира.
Он смотрел на нее в упор. Кажется, он не слыхал ни одного ее слова, только слушал певучий, задумчивый голос. Клара вышла из-за прилавка и проводила его до дверей, будто гостя, которого принимала у себя в доме. За дверьми, у края тротуара, ждала машина. В машине сидели двое детей. Задняя дверца была открыта, мальчуган лет восьми выставил ноги наружу; другой боролся с ним, старался обхватить его за шею. Они спорили злым, свистящим шепотом, точно им строго-настрого велено было не шуметь.
— У вас и еще дети есть? — спросила Клара.
— Еще мальчик двух лет, — ответил Ревир.
Клара заслонила глаза рукой от солнца. Она и Ревир остановились на пороге. Клара отворила дверь и прислонилась к ней, не давая захлопнуться. На ней было светло-желтое платье, юбку вокруг колен развевал ветер.
— Это славно, — отозвалась она. Но слова ее прозвучали печально.
Ревир ничего не сказал, и Клара на него не смотрела. Опять обоих сковало молчание, как прежде в магазине, но на этот раз оно их как-то сблизило — они стояли, окутанные молчанием, и оба смотрели на его детей, а те дрались и их не замечали.
Когда Клара вернулась в магазин, ее ждал мистер Пельтье. Он чуть не целыми днями просиживал в своей каморке за выпивкой, лишь изредка выходил в проулок поглядеть, как чернокожие работники сгружают с машин товар, который подвозили несколько раз в месяц. Мистер Пельтье ходил в белой рубашке, при галстуке и вообще одевался так, чтобы все видели, что он не чета прочим жителям Тинтерна; лицо у него было красное и очень подвижное.
— На много купил? — спросил мистер Пельтье.
От него тянуло чем-то затхлым, несвежим — тем же запахом отдавал и весь магазин.
— На пять центов, — сказала Клара и невольно усмехнулась.
— На пять центов, — повторил мистер Пельтье. Он тоже едва не усмехнулся. — Ну и скряга же, сукин сын. Гнусный, паршивый скряга.
— А может, он не за покупками приходил, — сказала Клара.
Пельтье принял ее слова так, будто на него замахнулось малое дитя, — вскинул голову, точно его и удивили, и позабавили.
— Так для чего же он тогда приходил? — спросил он.
5
— Я думаю, как тихо.
— Тут не о чем думать.
— Я прямо слышу, как все тихо. Я много про это думаю.
Они стояли на мосту и смотрели вниз, на реку. Был уже июль, и река мелела. Клара прислонилась к ржавым перилам, протянула руки, точно взмолилась о чем-то, — река ее разочаровала, слишком медленно текла вода, затянутая нечистой масляной пленкой. От берега до берега далеко, но сама река обмелела, обратилась в неглубокую спокойную канаву посреди скалистого русла, а скалы будто сделаны из чего-то белого и на удивление непрочного; кажется, тронешь — и станут крошиться и пачкать пальцы, как мел.
— Совсем тихо, — сказала Клара. — И кругом повсюду так, только там не так слышно.
Лаури ногой скидывал с моста мелкие камешки. Даже плеска настоящего не получалось, камешки просто уходили под воду. Клара ждала, когда же он заговорит. Но это было все равно что ждать всплеска от брошенного камешка — чем больше прислушиваешься, тем меньше слышно.
Оба берега высокие и поверху густо поросли деревьями и кустами вперемешку. То и дело берега изгибаются, вдаются в русло мысами, так, что не разглядишь, как там дальше вьется и петляет река, пока вовсе не скроется из глаз.
— Реки всегда так, — объяснил Лаури и стал чертить прутиком в пыли. — Сперва река прямая, потому что течет быстро. А потом течение становится медленней, и она извивается как змея. На поворотах подхватывает грунт и всякий мусор и от этого течет еще медленней. И становится еще извилистей. Извилистей, шире, полноводней, а потом получается вот что. — И к удивлению Клары, сильно нажимая прутиком, Лаури провел в пыли, среди всех изгибов и извилин, прямую черту к самому началу, где речка сперва была тоже прямая.
— Правда, честное слово? — лениво спросила Клара.
Лаури кинул прутик за перила. Казалось, тот падал очень медленно и на воду упал беззвучно. Оба смотрели, как он проплыл под мостом и его понесло прочь.
— Грязная эта река, — сказала Клара. — Вон там, на той стороне, грязища жуткая. Всякий мусор туда спускают, и помойки, и все, мне Соня говорила. Меня прямо тошнит.
Жара давила. Клара отбросила волосы, упавшие на глаза. Лаури молчал, но это было все равно как тишина, которую она слушала всегда, и ничуть не удивляло. Она прижала пальцами веки, в глазах от солнца заплясали пестрые пятна; когда-то, много лет назад, она так развлекалась в грузовиках и автобусах. Если человеку что-то очень нужно, ему непременно надо этого добиться, подумала она. И если чего-то очень
