не ошибся адресом.
— Но… чего тебе надо? — повторила Клара.
— Ты что же, любишь этого Ревира?
Клара хотела ответить — и не могла. Губы ее приоткрылись, но слишком большую власть имели над нею глаза Лаури, слишком многого они требовали. Если он сейчас выпустит ее руку, она откачнется без сил и упадет…
— Я спрашиваю, ты его любишь?
— Не к чему мне никого любить.
Лаури засмеялся. Конец августа, а лицо у него не такое уж загорелое.
— Ты что же, и в дом меня не позовешь? Ужином бы накормила, что ли… который час?
— Да скоро ужинать, только у меня ничего не готово… я…
— Разве ты не хочешь, чтоб я остался?
Клара оглянулась — Кречет стоял на коленях, одной рукой он обнимал собаку за шею. Похоже, они шепчутся о чем-то или плачут вдвоем. Захотелось сказать Лаури — ведь это твой сын! — до того захотелось, что с минуту Клара не могла выговорить ни слова. Потом сказала:
— Ладно, заходи. Дам тебе поесть. Он нынче вечером не приедет.
— Очень великодушно с твоей стороны.
— Ты, верно, голодный.
— Да, я голодный.
— И похоже, устал… верно, долго вел машину.
— Правильно.
В дверях Клара оступилась, Лаури пришлось ее поддержать.
— Кречет, поди сюда! — окликнула она. Мальчик ждал на дорожке, он обратил к ним тихое, серьезное лицо. И Клара смутилась, сказала: — Нет, ничего. Ни к чему тебе… в доме жарко.
Она заплакала. Наверно, еще и оттого, что споткнулась на своем же пороге, это ее напугало, сбило с толку, Лаури засмеялся, взял ее обеими руками за талию и втолкнул в дом.
— Тут очень мило, — сказал он. — Но Ревир мог бы устроить тебя и получше.
— Сама знаю.
— И не обидно тебе?
— Мне ничего больше не надо… Я уж давно ему сказала, хватит покупать мне подарки.
Лаури прошелся по кухне, заглянул в гостиную. Тут у Клары повсюду — на столиках, на подоконниках — стояли цветы в горшках: и разлапистые, с широкими плоскими листьями, и кудрявые, вроде папоротника, и в листиках, крохотных, как почки, и фиалки, такие мелкие, что не заметишь, если не вглядеться поближе. Сейчас она смотрела на них глазами Лаури.
— Вот теперь у тебя и правда свой собственный дом, — сказал он.
Клара прошла за ним в гостиную, здесь было прохладно. Она все еще плакала сердитыми слезами. Лаури обернулся, сказал:
— Я вижу, ты стала взрослая.
— Да.
— Когда же это случилось?
— Когда ты уехал.
— Не раньше?
— Нет.
— Говорят, ты давно уже с ним живешь. Года четыре, что ли? Срок немалый, все равно как замужем.
— Да, — сказала Клара.
— Он тебе и правда нравится?
— Да.
— Что это у тебя? — Лаури протянул руку, взялся за медальон у нее на шее, маленькое золотое сердце на цепочке. — Да, славные вещицы он тебе дарит. Это дорогая штучка, верно?
— Не знаю.
— Ну а как его другая жена?
— У него только одна жена.
— А другие сыновья?
— Не знаю.
— Они на тебя не в обиде?
— Они, верно, меня ненавидят… ну и что?
— И не надоело тебе?
— С чего это?
— Да вот… сиди тут на отшибе и жди, пока он соизволит приехать к тебе в гости.
— Да ведь и с тобой так было, — сказала Клара и отстранилась. Лаури отпустил медальон. — Ты уж, верно, про все позабыл.
— Я ничего не забыл, — сказал Лаури. — Потому и приехал.
И тут Клару затрясло, прямо заколотило, дрожь поднималась по спине, тряслись плечи, руки, она и не подозревала, что на нее может напасть такое. Все годы, прожитые с Ревиром, одним махом вынесло на свет, вот они на виду и, пожалуй, сейчас вылетят за дверь, будто это сама Клара нетерпеливо выметает их метлой.
— Погоди, сейчас принесу тебе пива, — сказала она.
— Тебе холодно?
— Еще чего! — Она отвернулась. — Лето на дворе.
Она чувствовала — вот-вот ее снова затрясет — и вся напряглась. Лаури сел, а она пошла к холодильнику, достала две бутылки. И в окно увидела Кречета: стоит у сарая, один, совсем одинокий ребенок, растет и не видит других детей, а мать готова бросить его, предать, и в душе, верно, всегда знала, что так будет. А еще злейшее предательство — дать ему вот этого отца, который даже не подъехал на машине к парадному крыльцу, а пришел боковой тропинкой, ни за что не просит прощенья и уже распоряжается ими обоими. В отворенную дверь ей виден Лаури — сидит в гостиной, далеко вытянул ноги, лениво сложил руки на плоском животе.
Она присела на ручку его кресла. Выпила пива, и как-то оба притихли, что-то утихло у Клары внутри. Лаури сказал:
— Ездил я в Мексику, женился там.
— Что-о?
— Женился.
— Где ж твоя жена? — Клара очень старалась, чтоб голос не дрогнул.
— Не знаю.
— Да-а… вот это мило.
— Мы отделались друг от друга еще перед войной. Она там пробовала работать учительницей, хотелось ей чем-то заняться. Она родом из Далласа. Я так думаю, — Лаури закрыл глаза, прижал к сомкнутым векам бутылку, — я думаю, мы были влюблены, а потом что-то произошло. Она изводила меня и сама извелась. Боялась, что я бегаю за каждой юбкой.
— Какая она была?
— Не знаю. Как описать человека? Я никого не умею описать. — И прибавил: — Волосы у нее темные.
— А-а.
— Это уже давно было. Она со мной развелась.
— Развелась?
Очень странное слово, очень казенное, поневоле начинаешь думать про полицию, про суд и судей. Клара во все глаза уставилась на Лаури, точно хотела разглядеть, что переменил в нем этот развод.
— А теперь ты ничего, всем доволен? — спросила она.
Лаури засмеялся. В углах рта у него морщины. На миг закружилась голова: чужой человек! Кто он
