— Снадобье Гильермо и средство, позволяющее аггелам выделывать всякие недоступные нормальному человеку штучки, — одного поля ягоды. Я в этом уверен. Оно не предназначено специально для лечения ран и не стимулирует силы организма, как мы предполагали… Каким-то неизвестным способом оно помогает осуществляться человеческим желаниям, самым сильным, самым сокровенным. Если хочешь спастись, прими его и прыгай не на восемь, а на все двадцать метров. Хочешь жить — и неведомая сила поднимет на ноги даже того, кто разбился в лепешку. Желаешь побороть боль, недуг, залечить раны — и выздоровеешь как по мановению волшебной палочки. Искренне веришь, что принадлежишь к семени Каина,
— и получишь на голову рога, его символ. Люди не знали раньше столь чудодейственного средства. Страна, которую мы называем Эдемом, занесена сюда из далекого-далекого прошлого. Только в ней могут произрастать волшебные растения, давно исчезнувшие на Земле. У древних народов сохранились о них лишь смутные предания.
— И, кстати, довольно мрачные, — заметил Артем. — Не трогал бы наш первопредок этих эдемских плодов, до сих пор люди не знали бы греха.
— Библейскую легенду надо понимать как аллегорию. Любое познание чревато грехом, умножает скорби и ставит новые, зачастую неразрешимые проблемы. Я же говорю о другом… Это средство, к которому пока имеют доступ только аггелы, может спасти человечество. Я даже не упоминаю сейчас о его лечебном эффекте. Представьте себе, каждый сможет осуществить свое самое заветное желание. Матери станут рожать детей, сильные обретут новые силы, усталые найдут успокоение, пытливые — знания, разочарованные — веру. Каково?
— Представить это можно, — сказал Смыков. — Да только ничего хорошего не получится. Каждый будет желать того, что пойдет во вред другим. Я захочу извести преступника, а они соответственно — меня. Зяблик захочет вечного кайфа, Верка — чтобы на нее все мужики вешались. Ну и далее в том же разрезе. Нет, если я до этого Эдема когда-нибудь доберусь, гореть ему синим пламенем… А кроме того, все это метафизика, противоречащая материалистическому взгляду на природу. Вы людей разоружаете перед лицом стихийных сил. На себя нужно надеяться, а не на порошки волшебные.
— Ну хоть вы ему объясните! — Цыпф обратился к Артему. — Как можно игнорировать очевидные факты!
— Что тут объяснять, — пожал плечами Артем. — Это совсем не плохо, когда безудержный полет мечты ограничивает суровая проза жизни.
— Ладно, мечтатели, пошли обратно. — Смыков встал. — Делать тут больше нечего.
Не без труда отыскав обратную дорогу, они еще издали увидели, что возле драндулета собралась толпа, над которой торчат алебарды стражников.
— Смыков! — заорал Зяблик, когда вся троица протолкалась к машине. — Объяснись ты с этими чурками мелкоголовыми! Совсем заколебали! Лезут, как мыши на сало! Скажи, если не отстанут, я их перестреляю к едреной фене!
Смыков о чем-то коротко спросил стражников и, получив столь же лапидарный ответ, выдал каждому по монете, а старшему — целых три. Те удовлетворенно загомонили, жестами показывая, что инцидент исчерпан. Толпа любопытных сразу рассеялась, оставив на месте Верку и Лилечку, которые из осторожности к драндулету не подходили, дожидаясь в сторонке, чем закончится конфликт.
— Языки надо изучать, братец вы мой, — наставительно сказал Смыков своему приятелю. — Они с вас всего лишь транспортную пошлину требовали. Вон, видите, человек на осле приехал, а все равно платит. Законы положено уважать, даже чужие.
— Чем бы я им, интересно, заплатил? — проворчал слегка смущенный Зяблик. — По свинцовой пломбе разве что выдал бы…
— Вы достали то, за чем ходили? — нетерпеливо спросила Верка.
— Никак нет, — отрапортовал Смыков. — Аптека закрылась на переучет по причине скоропостижной смерти аптекаря.
— Как же быть? Я вижу пока только ремиссию, временное облегчение. А что, если симптомы вернутся? Опять ожоговый шок, опять омертвение тканей, опять интоксикация.
Ответить ей никто не успел. Как раз в том месте, где кипела самая оживленная торговля, из земли медленно и величаво вылез каменный палец, в основании толстый, как Вандомская колонна, но заметно сужающийся к вершине. Во все стороны полетели вперемешку люди, корзины, мешки, навьюченные ослы, опрокинутые палатки, пучки зелени, самые разнообразные фрукты, снулая рыба и всякий прочий мелкий и крупный товар. Явление это сопровождалось идущим из глубины недр хрустом, словно там выворачивали суставы хозяину подземного мира Плутону.
Сравнявшись с самой высокой городской башней, каменный палец прекратил свой рост, но в другом конце рынка выпер другой, точно такой же. На его верхушке, словно наперсток, был насажен дощатый павильон, в котором прежде торговали серебряной посудой. Почва вокруг обоих страшных перстов глубоко осела, обнаружив многовековые наслоения городских отбросов, пожарищ, древних фундаментов и еще более древних могил.
Могучий подземный гул заглушал человеческие вопли, мычание скота и грохот рушащихся построек, как набат заглушает шепот молитвы. Не только над рынком, но и над всем городом стояло густое облако пыли. Каменные пальцы прорастали густо, как лес, и один из них уже сковырнул кафедральный собор Святого Иоанна, единственное, что могло соперничать высотой и массой с этими хтоническими (Хтонический — относящийся к подземному миру, к преисподней.) чудовищами.
Лева Цыпф, контуженный свиным окороком, чувствовал себя тем самым воробьем, по стае которых принялись палить из пушки. С жизнью он уже попрощался и лишь с холодным ужасом ожидал, что именно положит ей конец — толчок каменного пальца, подбрасывающий человека чуть ли не в поднебесье, или развернувшаяся под ногами бездна.
Сквозь завесу пыли он видел, как два соседних пальца вдруг изогнулись навстречу друг другу, превратившись в кривые бивни, переплелись и слились в настоящий утес. Судя по изменившемуся звуку катаклизма — это был уже не хруст, а скорее хрустящий скрежет, — подобные явления происходили повсеместно. Каменные наросты, овладев пространством вертикальным, начали захватывать горизонтальную плоскость. Город быстро превратился в запутанную сеть глубоких ущелий, на дне которых копошились те, кому удалось пока чудом уцелеть.
Сильный толчок снизу опрокинул драндулет набок — мелькали только забинтованные ноги вывалившегося из него Зяблика. Пыль крутилась и секла лицо, совсем как самум в пустыне, но даже сквозь ее мельтешение все разглядели, что ближайшая каменная стена стронулась с места и начала надвигаться. Это почему-то даже обрадовало Цыпфа — смерть обещала быть сравнительно быстрой и безболезненной.
«Вот что ощущали спутники Одиссея, видя разверзшуюся пасть Харибды», — почему-то подумал он.
Тут из беснующегося сумрака возник Артем. Стряхнув цеплявшуюся за него Верку, он сделал несколько шагов навстречу медленно накатывающемуся каменному валу. Вид Артема поразил Цыпфа ничуть не меньше, чем вставшая дыбом земная твердь или сплетающиеся в жгуты скалы.
Для невнимательного наблюдателя Артем остался прежним — человеком с руками, ногами и шаром головы на плечах. Но на самом деле человеком он уже не был, и это особенно отчетливо понимал находившийся в трех метрах от него Цыпф. Сейчас это была несокрушимая глыба (только неизвестно какая — гранитная, чугунная, свинцовая), исполненная в форме человеческой фигуры. Мышцы на затвердевшем лице двигались страшно, наперекос друг другу, как вышедшие из повиновения детали какого-то непонятного механизма, руки торчали в стороны, словно совершенно ненужные придатки, глаза превратились в квадратные провалы.
Артем снова сделал несколько шагов вперед — шагов неуклюжих и странных, как будто каждая его нога ступала сама по себе, не подчиняясь контролю мозга, — и каменная стена замерла. Еще один неверный, раскачивающийся шаг — и она, словно испугавшись, стала
