отодвигаться., Кто-то резко встряхнул Цыпфа за шиворот. Смыков, немо разевая рот, вручил Леве угол брезента, на котором, скорчившись, лежал Зяблик, а сам ухватился за другой, ранее доверенный попечению Лилечки. Сзади за импровизированные носилки цеплялись Толгай и Верка.
Спотыкаясь и прикрывая лица от бешеного ветра, они двинулись вслед за Артемом, продолжавшим гнать перед собой стену, поверхность которой все еще сохраняла жгутообразную структуру. Внезапно несокрушимый на вид камень лопнул сверху донизу, раздался в стороны и развалился осыпью, открыв людям проход, где уже не гуляли свирепые вихри.
Сзади и по сторонам еще хрустело и скрежетало, а здесь оседала пыль и постепенно светлело. Их ноги попирали то, что еще совсем недавно было городом Сан-Хуан-де-Артеза: осколки кирпича, обратившуюся в щебень брусчатку мостовой, черепки посуды, куски мраморных плит, стеклянное крошево соборных витражей, переломанную мебель, изжеванное тряпье. Где-то тут, наверное, находились и люди, а точнее, то, что от них осталось, но об этом как-то не думалось — страх собственной смерти кусал за пятки.
Выбравшись на открытое пространство, вначале показавшееся неправдоподобно плоским и обманчиво устойчивым, они по инерции пробежали шагов пятьсот и, только окончательно выбившись из сил, повалились на скудную траву, выстриженную овечьими зубами почти под корень.
На месте города воздвигся холм с плоской вершиной и высоко вздымался столб пыли, похожий на подпирающую небо колонну. Те немногие, кому посчастливилось спастись, бежали, ковыляли, ползли прочь от этого места, и никто даже не смел обернуться, словно на Сан-Хуан-де-Артеза пало божье проклятье.
Артем, до этого значительно опередивший всех, теперь возвращался деревянным шагом назад. Неправдоподобная, восковая бледность еще не сошла с его лица, уголок рта продолжал подергиваться, в глазах стояла муть.
— Попить ничего не найдется? — сипло спросил он, усаживаясь на землю.
— Нет. — Верка пошарила глазами вокруг. — Ничегошеньки.
— А вам, погляжу, и горы по плечу двигать, — произнес Смыков, стряхивая с себя пыль. — Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.
— Это не я, — устало сказал Артем. — Забыл предупредить, что моим телом иногда овладевает совсем другое существо, источник силы которого, а тем более ее пределы мне неизвестны. Оно трепетно заботится о той оболочке, которую делит вместе со мной.
— Ясно. — Смыков заерзал на месте. — Это, значит, про таких, как вы, говорят: бес в него вселился.
— Это не бес, а чья-то бесприютная душа, попавшая на Тропу неизвестно из какого мира и времени. Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.
— Какое? — испуганно прошептала Лилечка.
— Представьте себе, Кеша. А вы думали — Асмодей или Вельзевул?
— Что вы пристали к человеку? — подал голос оклемавшийся Зяблик. — Ведь он вам жизнь спас. Хоть бы «спасибо» сказали.
— Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?
— Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.
— А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? — вздохнула Лилечка.
— Стал бы он жить в жабьем теле, — фыркнула Верка.
На минуту все умолкли, а потом Толгай, мало что понявший из предыдущего разговора, предложил:
— Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.
— Попозже, братец вы мой. — Смыков покосился на столб пыли, уже начавший понемногу редеть. — Пускай там все уляжется.
— Найдешь ты драндулет, как же. — Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя слепня. — Кукиш с маслом ты найдешь… Верка, ширни морфинчика. Что-то опять мослы жжет.
— Ничего тебя не жжет! — взъярилась Верка. — На твоих мослах все нервы сгорели до основания.
— Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? — заскрежетал зубами Зяблик.
— Черт с тобой! — Она выхватила из сумки шприц. — Жри! Только если наркоманом станешь, на меня не жалуйся.
Аптечка была единственным, что успела спасти Верка при бегстве из гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия — Толгай прихватил с собой только саблю, а Смыков и Цыпф — личное оружие. Всех удивила Лилечка, не пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.
— Это дяди Темы подарок, — так она объяснила свой героический поступок. — Как же я его брошу.
— Сыграй что-нибудь, — даже после укола Зяблик продолжал беспокойно ворочаться на своем брезента. — Авось полегчает на душе.
— Неудобно как-то, — Лилечка оглянулась по сторонам. — Люди кругом от страха трясутся, плачут, ругаются…
— Поэтому и положено музыке играть, что люди от страха трясутся и плачут. Ты в бой под музыку не ходила?
— Нет, — растерялась Лилечка.
— И я не ходил, — признался Зяблик. — А хотелось бы. Под музыку умирать не страшно.
— Что бы вам такое сыграть… — Лилечка нерешительно накинула на плечо ремень аккордеона.
— Через пару деньков на моих похоронах сыграешь «Вы жертвою пали». Слова знаешь?
— Не-е-ет!
— Ну ничего. Ты сыграешь, а Смыков споет. Он должен знать… А сейчас что-нибудь веселенькое… Для души, как говорится… «Яблочко» можешь сбацать?
— Могу. Это же совсем просто.
— Давай. Только с чувством.
Лилечка тихо растянула мехи (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и всей пятерней ляпнула по клавишам. Грянула мелодия, в которой неизвестно чего было больше — ухарской наглости или визгливого отчаяния. Зяблик не запел, а скорее заорал:
Эх, яблочко С витаминками, Не гордись, братва, Своими финками!
— Ну-у, — развел руками Смыков. — На блатную лирику потянуло. Что о нас окружающие подумают?
Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:
Эх, яблочко Разбилось всмяточку, В нас стреляли мусора, Как в десяточку!
— Пусть покричит, — сказала Верка. — Может, полегчает. Бабы, когда рожают, тоже кричат. Боль лучше переносить.
Эх, яблочко, Эх, червивочка, Кровь моя на снегу, Как наливочка!
— Ай, хорошо поет! — похвалил Толгай. — Ай, красиво поет.
Эх, яблочко Кисло-сладкое, Жизнь блатная хороша, Жаль, что краткая!
Тут Лилечка дала маху — взяла фальшивую ноту, и аккордеон
