искажалось, туманилось…
Каннингем, однако, не терял надежды увидеть впоследствии нечто поинтересней бессодержательных фантазий. Он решил не торопить событий. Зеркало, как он считал, существенно облегчило ему познание непознаваемого. Лучше оставить все идти своим чередом, нежели очаровываться и безвольно отдаваться видениям мимолетным и гипнотическим.
Агнес Сэмпсон явилась в первый раз в пятницу вечером. Каннингем читал, лежа в кровати. Раздался сухой, короткий треск — наступила темнота: что-то случилось с лампочкой.
Он поднялся и, машинально повернув голову к зеркалу, увидел в бездонной его глубине смутное световое пятно, которое медленно приближалось к пограничной амальгамированной поверхности.
Его дыхание прервалось, стук сердца участился, проступил холодный пот, и волосы будто зашевелились. Он понял, что на этот раз произойдет нечто более серьезное, возможно, решающее в его судьбе.
Лицо Агнес проступило сначала неясно, словно бы взволнованное зыбью зеркальной воды, потом все четче и наконец изумительно отчетливо. Он видел его как на экране и даже совсем задержал дыхание, боясь исказить таинственный, ошеломительный образ, пришедший из глубин неведомого мира. Постепенно прорисовались контуры тела, и вдруг обнаженная Агнес предстала перед ним безукоризненно реально. Такой он видел ее в последнюю встречу незадолго до смерти.
Он смотрел на нее, спокойную и улыбающуюся. Когда он увидел, как она знакомым жестом подняла руки к затылку и поправила прическу, давно забытая нежность судорогой прошла по его лицу и он заплакал.
Он всегда знал ее такой, всегда любил такой. Сложив руки словно для молитвы, он раскрыл губы, хотел что-то сказать, но сумел только прошептать:
— Ты! Ты…
И действительно, ведь глупо сказать ей «здравствуй» или спросить, как она поживает. Надо найти новый язык. Но слова не приходили, и в затуманенных слезами глазах образ терял чистоту линий.
Из глубины зеркала Агнес приблизилась к самой границе, руки ее искали какую-нибудь брешь в гладкой поверхности, искали какой-либо путь преодоления невидимой преграды. Она забеспокоилась, застучала кулаком. В своем трогательном смятении она напоминала зверя, неожиданно попавшего в клетку. Он подошел вплотную, принялся ее успокаивать, ласкать ладонями лицо, грудь, живот; она улыбнулась наконец и протянула губы ради поцелуя, который мог означать все: восторг, ужас, неожиданность, надежду…
Он обрел дар речи, и слова зазвучали сами собой. Он сказал, что после трагического расставания время словно остановилось для него, что он пытался утишить свою боль в суетливой и лихорадочной деятельности, что он превратился в раба своего непрерывного страдания. Но отныне все, все должно измениться…
Казалось, она понимала, сочувствовала ему, хотела помочь. Она вдруг сосредоточилась и закрыла глаза. В это мгновение он испугался, что больше ее не увидит, поскольку она не видит его. Постучал по зеркалу согнутым указательным пальцем, потом ключом. Но веки Агнес даже не дрогнули.
Настольная лампа неожиданно зажглась, и сцена прекратилась. В зеркале отражался только растерянный Каннингем. Однако он тем не менее испытывал определенное удовлетворение и вполне серьезно надеялся на новые встречи. Он уже чувствовал конкретную связь с потусторонним.
При этом ему ни разу не пришло в голову, что странное, нематериальное присутствие, спровоцированное, возможно, гибельным магнетизмом разлуки, — только фантом его воображения. Он был уверен в противном. Он был уверен, что Агнес появится непременно и неотвратимо. И — кто знает? — вдруг ей удастся преодолеть незримую границу, пусть это потребует каких угодно жертв с его стороны. И тогда, что тогда? Немыслимый, неслыханный компромисс между жизнью и смертью.
Теперь Агнес являлась ему постоянно. Если он непонятным образом сумел вызвать ее, она не менее загадочным образом смогла сохранить эту связь и завоевать в неведомом пространстве, присущем ей отныне, имитацию свободы или обещание свободы.
Ритуал этих встреч оставался неизменным. Он по одну сторону зеркала, она по другую… Тщетные попытки соединения, разговоры жестами, странная и печальная мнемоника жестов… И некоторое удовольствие, схематичное наслаждение от этой стерильной игры.
Однажды вечером голос Агнес, — чуть измененного тембра, но узнаваемый, — пробил роковую преграду, и он, потрясенный, услышал следующее:
— Я бессильна, я ничего не могу сделать. Иди ко мне. Больше ждать нечего…
В ушах зазвенело, зашумело, словно огромная волна небытия тяжко ударила в пределы доступного его восприятию мира. Неужели мертвая Агнес оставила в нем нечто, принадлежащее только ей, повелительно требующее соединения, возвращения?
И хотя обнаженное тело Агнес властно притягивало его, он еще сохранил способность рассуждать. Он еще и еще раз спрашивал себя, возможно ли, позволительно ли, повинуясь страстному желанию, своей волей раскрыть дверь таинственной вселенной, откуда нет возврата? Он спрашивал себя об Агнес, о сущности их отношений. Не обманывался ли он в ней, как столько раз обманывался в других людях? Он ведь любил своих детей — и что же? Сколько раз он натыкался на расчетливость, недоверие, всепоглощающий эгоизм. Хотя все это не так просто. Можно ли вообще кого-либо в чем-либо упрекать — ведь характеры постоянно деформируются, реформируются, находятся в процессе непрерывной жизненной креации. Да и что значит жалкое понимание другого человека, основанное на собственной ограниченности? В чем он может упрекнуть Агнес? Главное в жизни — решительность и доброта.
Тело Агнес надвинулось, заполнило зеркальную поверхность. Агнес опрокинулась на спину, раскинув ноги, — ее темная сокровенная эллиптическая орбита разрасталась, приближаясь к глазам потрясенного Каннингема, расползаясь до размеров грота или почти мифического морского чудовища. Как быть? Броситься туда и погибнуть?
Никогда в прошлом он не предполагал за своей возлюбленной тенденции агрессивной и вампирической. И сейчас он отказывался воспринимать это как холодную провокацию внешне знакомого, но, быть может, уже неведомого существа. Нет! Безбрежная любовь, используя любые формы соблазна, даже самые конкретные, самые откровенные, побуждает его отбросить сомнение и переступить черту.
Он услышал рокот далекого прибоя. Волны разбивались о воображаемые скалы и пульсировали в его висках. В нарастающем шипении, шуме, грохоте волн поверхность зеркала объял мерцающий розовый рот, подобный разверстой раковине, и там появилась Агнес, протягивающая руки в мольбе; потом… Агнес снова опрокинулась, снова бесстыдно раскинула ноги, пропала, снова выросла из собственного средоточия, и так без конца…
У Каннингема кружилась голова, он зашатался как пьяный, принялся ощупывать раму: пальцы скользнули по зеркальному стеклу, и Каннингем без малейшего удивления почувствовал уступчивость, податливость стекла. Он шагнул, потом шагнул еще — на сей раз во влажную темноту грота. Он увидел в глубине светлую тень Агнес, побежал к ней, умоляя подождать… Он наткнулся на камень, переступил через яму, увидел перед собой тяжелую закрытую дверь и, обозленный, бросился вперед всем телом…
Он лежал на тротуаре тремя этажами ниже.
Пятна
Все это должно убедить нас в необычайной нашей хрупкости. Наша жизнь и смерть часто зависят от малейшего пустяка.
Пустое времяпрепровождение? Может быть. Но все-таки игра странная и беспокойная, рождающая соревнование и даже азарт. Причудливые формы, сменяющиеся все быстрей и быстрей, вовлекают в страстную и непонятную… систему. В результате остается впечатление, что присутствуешь при каком-то магическом обряде и что все гораздо серьезней, нежели кажется на первый взгляд.
И как так получилось, что после забавного обеда у Беттины гости разъехались, а мы остались? В мастерской хозяйки на большом столе для рисования мы — Беттина, Блонда и я — разложили множество листов белой бумаги и, с довольно заурядной ловкостью манипулируя флаконом китайской туши, принялись ронять густые черные бархатные капли.
Мы складывали бумагу пополам, сильно прижимали ладонью, чтобы тушь хорошенько растеклась и разошлась, затем разворачивали и с наивной жадностью рассматривали предоставленные нам случаем замысловатые конфигурации.
Конечно, это рождалось в пустяковой игре, но ведь, как известно, и культура обязана своим
