– Я вижу, ты много чего знаешь про художников. Скажи-ка, ты знакома с кем-нибудь из нашей братии?
Джиния шутливо приложила палец к губам и попыталась вырваться.
– Лучше покажи мне папки. Вы с Амелией говорили, что сюда приходило много девушек.
– Попятное дело, – сказал Гвидо, – такая у меня профессия. – Потом, чтобы она не вырывалась, поцеловал ее. – Так кого же ты знаешь?
– Да никого, – сказала Джиния, обнимая его. – Я хотела бы знать одного тебя и чтобы никто больше сюда не приходил.
– Мы соскучились бы, – сказал Гвидо.
В этот вечер Джиния хотела подмести пол, но половой щетки не нашлось, и она решила хотя бы перестелить постель за портьерой, грязную, точно звериное логово.
– Ты будешь спать здесь? – спросила она.
Гвидо сказал, что любит ночью смотреть на звезды и будет спать на тахте.
– Тогда я не стану перестилать постель, – сказала Джиния. На следующий день она пришла со свертком в сумочке. Это был галстук для Гвидо. Гвидо, шутя примерил его на свою серо-зеленую гимнастерку.
– Когда ты будешь в штатском, он тебе пойдет, – сказала Джиния.
Потом они ушли за портьеру и сплелись в объятиях на неубранной постели, натянув на себя одеяло, потому что было холодно. Гвидо сказал, что это ему полагается делать ей подарки, и Джиния, состроив гримаску, попросила у него половую щетку для студии.
Эти дни, когда они виделись вот так, урывками, были самые лучшие, только у них никогда не было времени спокойно, не торопясь поговорить, потому что с минуты па минуту мог прийти Родригес, а Джиния не хотела, чтобы он застал ее неодетой. Но в один из последних дней Гвидо сказал, что чувствует себя перед ней в долгу, и они договорились пойти куда-нибудь после ужина.
– Пойдем в кино, – сказал Гвидо.
– Зачем? Лучше погуляем, так хорошо побродить вдвоем.
– Да ведь холодно, – сказал Гвидо.
– Можно пойти в кафе или в танцзал.
– Я не люблю танцевать, – сказал Гвидо.
Вечером они встретились, и Джинии было как-то странно, что она идет по улице с сержантом, но она говорила себе, что это Гвидо и что он все тот же. Сперва Гвидо держал ее за руку, как девочку, но ему то и дело приходилось отдавать честь офицерам, и Джиния перешла на другую сторону и сама уцепилась за его руку. Так они шли, и Джинии даже улица казалась другой.
«Что, если бы мы встретили Амелию?» – думала она и рассказывала Гвидо про синьору Биче, стараясь удержаться от смеха. Гвидо шутил и приговаривал:
– Через три дня я перестану отдавать честь этим образинам. Посмотри только, что за рожи – так и просят кирпича.
– Амелия тоже любит потешаться над прохожими, – сказала Джиния. – Остановится и смеется им в лицо.
– Амелия иногда перебарщивает. Ты давно ее знаешь?
– Мы соседки, – сказала Джиния. – А ты?
Тогда Гвидо рассказал ей про тот год, когда он снял студию и к нему приходили его друзья студенты, один из которых потом стал монахом. Амелия тогда еще не была натурщицей, но любила повеселиться, и они приходили и днем и вечером, и смеялись, и пили, а он тем временем пытался работать. Как именно он познакомился с Амелией, Гвидо не помнил. Потом один из его друзей ушел в армию, другой сдал экзамены, третий женился, и веселое время кончилось.
– Ты жалеешь об этом? – сказала Джиния, заглядывая в глаза Гвидо.
– Больше всего я жалею о монахе, который иногда пишет мне и спрашивает, как я работаю и вижусь ли с кем-нибудь из старых друзей.
– Yо ведь и другие тоже могут тебе писать?
– К чему мне это, я же не в тюрьме, – сказал Гвидо. – Тот, который постригся в монахи, был единственный, кому нравились мои картины. Ты бы видела его: рослый, дюжий мужчина вроде меня, а глаза девичьи. Жаль, он все понимал.
– А ты не станешь монахом, Гвидо?
– Такой опасности нет.
– Родригесу не нравятся твои картины. Вот он действительно смахивает на священника.
Но Гвидо вступился за Родригеса и сказал, что он замечательный художник, но, прежде чем рисовать, все обдумывает и ничего не делает случайно, и его работам не хватает только цвета.
– У него на родине слишком много красок, – сказал он. – Маленьким он объелся ими и теперь хотел бы рисовать без них. Но какой у него глаз, какая рука!
– Ты позволишь мне смотреть, когда будешь рисовать красками? – сказала Джиния, сжимая его руку.
– Если я буду еще способен на это, когда расстанусь с военной формой. Вот раньше я действительно работал. Я писал по картине в неделю. Такая была жизнь, что все горело в руках. Кончилось это времечко.
