представлялись наши отношения. Я предполагаю, что тебе они казались сердечными, почти как у отца с дочерью, ну, может быть, как у преподавателя музыки с его самой талантливой ученицей. Имей в виду, музыкантам никогда нельзя верить! Между нами разыгралась настоящая ссора, перешедшая в долгую войну с того момента, как он переписал свой дом на меня, а я не согласилась в ответ на это лечь с ним в постель в зеленом доме. Он был чрезвычайно раздосадован, а после того, как потерял всякую надежду сломить меня и понял, что ни лаской, ни силой меня не удастся затащить в кровать, он вдруг заподозрил, что я хочу его отравить. И решил первым нанести удар. Как-то раз он даже прямо сказал мне об этом. Угрожал. Тайно раздобыл семена цикуты и настоял на них белое вино. Я догадалась об этом по новому запаху в доме. Мне пришлось собрать все силы и быть настороже, чтобы понять, где и каким образом он собирается использовать против меня этот яд. Как ты знаешь, он был прекрасным травником и весь его дом наполнен растениями. Они засушены между страницами книг, толченые и молотые хранятся насыпанными в разноцветные стеклянные флаконы и пузырьки с острова Мурано, ведь он знал и то, какой цвет лучше всего защищает то или иное растение от воздействия дневного света. Для начала я явилась на наш обычный урок в зеленых кружевных перчатках. И следила за тем, чтобы лишний раз ни к чему в доме не прикасаться. Когда я уселась за чембало, мне показалось, что запах отравы усилился, и я подумала, что лучше мне играть не снимая перчаток. Должна сказать, что я вовсе не была уверена в том, что бродило у меня в голове. И пока я играла, я думала, что страшно ошиблась, предположив, что мой маэстро задумал меня отравить. На том наш урок и закончился, и я отправилась в свой сиротский дом, терзаемая угрызениями совести; правда, это не помешало мне на всякий случай выбросить зеленые кружевные перчатки в канал Чудес. Маэстро Джеремия обычно во время урока смотрел в окно и, как мне кажется, не заметил, что я играла в перчатках. Помню только, что в тот раз он остался недоволен моим исполнением. Когда мы отправились на концерт Забетты, он, в то самое время, когда обычно и музицирует, сел за чембало и принялся играть, уверенный в том, что те две клавиши, которые он намазал цикутой, оказались безвредны, раз после того, как я к ним прикасалась, никакого видимого ухудшения моего здоровья не последовало. То ли он и правда не заметил, что я играла в перчатках, то ли просто забыл, что нанес на инструмент яд, не знаю, но факт остается фактом — он сел за чембало и начал, как и обычно, играть Скарлатти. Вскоре с улицы донеслись крики Себастьяна, который требовал денег и грозился продать бокал другому клиенту. Взбешенный, да к тому же, вероятно, уже под действием яда, который через пальцы проник в его тело, Джеремия, как я уже тебе говорила, выстрелом из окна убил гондольера, забрал из гондолы бокал и вернулся в дом, чтобы совершить колдовство. Действие цикуты все усиливалось, и он не справился с ворожбой. Скорее всего, он убил Себастьяна не потому, что тот его шантажировал, а просто борясь за собственную жизнь. Он почувствовал, что отравлен, и спешил как можно скорее завладеть бокалом, чтобы с помощью чар попытаться перехитрить смерть. А может, ему был известен и какой-то другой вид колдовства, по приемам похожий на первый, который мог спасти его от действия яда. Колдовства, которое обладало бы исцеляющей силой и после его смерти… Однако, как только он выпил из бокала волшебную воду, яд прикончил его в том самом кресле, где мы его и увидели. Он не успел воспользоваться магической силой стиха на дне сосуда. Ему удалось только стереть пыль с надписи в бокале, именно поэтому кимико монсиньора Кристофоли не нашел на пальцах нашего маэстро следов отравы… Вот каковы мои предположения.
Когда Анна закончила свой печальный рассказ, над Венецией стояла глубокая ночь. Захария слушал ее, затаив дыхание.
— Ты внушаешь мне страх, Анна. Не случайно я в первый же день хотел бежать без оглядки от твоих глаз. Откуда ты все это знаешь? Все, что ты рассказываешь о колдовстве, нельзя узнать из разговоров на рыбном рынке возле Риальто.
— Не забывай, что я подкидыш. Здесь, в венецианских приютах, мы, девочки-сироты, живем и растем в атмосфере неизлечимых женских тайн. Мы созреваем без родителей. У нас нет матерей, которые нас могут чему-то научить. Мы сами друг другу заменяем мать. Иногда нашими матерями становились те, кто был младше нас. Так получилось и у нас с Забеттой. Incurabili, прокаженные, неизлечимые, знают гораздо больше, чем все остальные. Вот от Забетты-то я и узнала все о перстне, бокале и Богородицыных слезах…
— А о цикуте? Кто смазал клавиши ядом?
При этих словах Анна вздрогнула, застыла и процедила сквозь зубы:
— Вот ты мне и скажи, если знаешь.
— Я думаю, его убила ты. Нанеся яд на чембало. Но не мое дело разбираться в этом. Кто бы ни намазал клавиши инструмента цикутой, Джеремия на нем играл и отравился. Я знаю, что ты устранила две отравленные клавиши с чембало маэстро, — добавил Захария ледяным тоном. — Я еще в тот день понял все, слушая игру маэстро в последний раз, я даже определил, какие именно клавиши отравлены.
— Как ты это узнал?
— Услышал. Но как узнала ты? Это были
7. Звучащая нить
Ночь вошла в час страха, ведь в Венеции ночи делятся на время, когда видно будущее, за которым следует момент воспоминаний, а затем час страха. И в тот миг, когда опустился час страха, в первый раз послышался звук. Анна и Захария как зачарованные одновременно повернулись к окну. Звук доносился снаружи. Тонкая нить звука спустилась откуда-то сверху, с бескрайних небесных высот, и проколола Венецию, как булавка жука.
Звук был протяжным, довольно высоким, и поначалу никто в городе не обратил на него внимания. Он не был особенно сильным. Потом забеспокоились собаки. Начали лаять на лодки так, как обычно лают на чье-то невидимое присутствие в темноте ночи. Потом перестали петь птицы. А звук не прекращался. Постоянный, не меняющий высоты и силы, он спускался с неба на землю, как тонкий вертикальный луч или струйка воды. Он мешал заснуть в первую ночь. Наутро птицы не взлетели с мест своей ночевки, а звук по- прежнему присутствовал. Потом вдруг возник еще один звук, другой, более глубокий, он был несомненно горизонтальным и пересекался с тонким звуком, спускавшимся с неба. Теперь казалось, что второй звук входит в одно ухо и выходит из другого, и люди на улицах, в церквях и в гондолах принялись молиться, некоторые женщины крестились наоборот, как на нечистую силу. Купцы из Мисира рассказывали, что они встречались с такой нитью звука, натянутой между пирамидами. Она была очень похожа на ту, которая звучала сейчас в Венеции. В церквях было забили во все колокола, словно оповещая о чем-то чрезвычайном, но вдруг они как по приказу разом замолкли, священники в проповедях говорили, что звук слышен только грешникам, а тут еще началось то самое, с лягушками. Лягушки падали с неба. Дети плакали, на рынках кое-кто распространял слухи, что ночью слышен звук мчащейся вечности, которая спускается с неба на землю и прокалывает ее, как игла, рассекая пополам время, которое приходит от Сатаны. И действительно, все видели, что звук, тонкий и быстрый как женский взгляд, стоит над Венецией и делит небо на две половины, на свет и тьму. И все видели, что слева от звука стоит ночь, а справа остается день…
Анна и Захария были на удивление спокойны, потому что они, по словам Захарии, знали, когда звук прекратится. Забетта высказала свои соображения:
— Кто-то хочет поговорить с нами, таким способом к нам обращается Святой Дух, но мы его не понимаем. Пока не понимаем…
Так же неожиданно, как звук опустился на Венецию, он исчез, и этого в первый момент никто не заметил. Просто однажды утром всех разбудили тишина, пение птиц и шум волн, а не звук. Его не было. Это
