Молодой человек — я предположил, что он управляющий этого учреждения, — повернулся к девушке, и та без слов поднялась и пошла за мной.
— Я покажу вам дорогу, — сказала она, хотя было очевидно: таким образом оставшиеся хотели убедиться, что я ушел.
Во тьме коридора перед выходом я спросил девушку, в чем смысл сцены, свидетелями которой мы с нею были там, в библиотеке.
— Вы задумывались над тем, что видели? — спросил я.
— Я не задумываюсь, — сказала она, — мысль, посланная с Запада, достигнет земли с Востока, мысль, посланная с Востока, достигнет земли с западной стороны. И они не встретятся. Пасущий овец разве может ввести кого-то в царский дворец? Пасущий мысли разве может ввести кого-нибудь на небо? Зачем думать? — И она оставила меня одного за дверью библиотеки.
Возвращаясь к дому Азры, я был в худшем положении, чем тогда, когда направлялся туда впервые. Если я, обманутый и разозленный, а Азра, склонная, видимо, к издевке, выложим карты на стол, из моего предприятия ничего не получится… Так я думал и потому решил усложнить дело, чтобы не сразу можно было добраться до его сути. Меня тут же провели в красивую комнату с кушетками и полочкой, на которой стояли два Корана в роскошных переплетах. Один был в зеленом сукне, оправленный серебром, другой — в красном, оправленный золотом. Один был подлинным, а второй — я с абсолютной достоверностью утверждаю — был заполнен венецианским мылом. Азра, по старому обычаю, клялась на мыле, если не хотела сдержать обещание.
«Если не знаешь разницы между высоким и маленьким — спроси у женщины, если не знаешь разницы между любовью и ненавистью — спроси у реки», — успел подумать я, и вошла Азра.
Мы уставились друг на друга и с минуту оставались так, дожидаясь, кто моргнет первый, а затем оба расхохотались.
Она сильно растолстела и открывала рот, когда слушала, что ей говорят. На руке у нее был перстень с часами, который она уже не могла снять, и, как у рыбы, все ее движения возвращались к ней же. Она что- то пробормотала, и я подумал, что она извиняется за недоразумение с библиотекой, но она извинялась за свою полноту.
— Я растолстела, потому что была переполнена ненавистью. А в человеке любовь занимает ровно столько места, сколько оставляет ненависть, совсем как в бокале с вином, где места для воды ровно столько, сколько выпито вина. И если глубоко лежит ненависть — мелко лежать любви…
Она выглядела особой некогда прекрасной. Но женщиной не выглядела. Я вспомнил ее грудь — пеструю, как два гусиных яйца, сейчас же она расползлась по телу, и словно бы ее вообще не было.
— Ты помнишь, как мы играли в школе в «истории»? — приступил я к делу.
Она прикусила губу и спросила, как это.
— Неужели не помнишь? Это такая игра, где ты предлагаешь название, а кто-то другой начинает историю, всего две-три фразы. Затем, чередуясь, мы рассказываем ее дальше и разматываем пестрый клубочек, в котором шерсть то одного, твоего, цвета, то другого, моего, в зависимости от того, кто разматывает.
— А кто выигрывает?
«Выигрывает тот, кто пригнал историю к своей мельнице», — подумал я, но вся беда в том, что сейчас я не должен был выиграть у Азры, хотя не должен был и проиграть, иначе из моего дела ничего не получится. Я пробормотал, что коли нет судьи, значит, нет и решения, и выбросил название:
Она чуть удивилась, за ее щекой словно бы забурлила слюна, но она сдержалась и начала:
— Однажды под вечер в Стамбуле, незадолго до намаза, царевы очи, словно два черных голубя, опустились возле Атмейдана. Пробив плотные мысли, взгляд султана Ахмеда остановился, и порешил султан: быть на том месте мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть минаретов, и отправил в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего зодчего…
Здесь она прервала рассказ, не зная, что дальше, потому что историю эту сочиняла, а я, ждавший этого передыха, чтобы продолжить, тут же продолжил, как положено:
— Но глашатай, отправившийся на Запад, встретился с непредвиденными трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался предстоящего поручения, что пропал бесследно…
В тихой комнате мы с Азрой попеременно рассказывали повесть о Голубой мечети, передавая друг другу куски истории, как чубук, и потягивая кофе. Я заметил, что она, стоило ей разволноваться, допускала грамматические ошибки, и тогда становилось заметно, что образование у нее неглубокое, по щиколотку. Однако, когда мы закончили рассказ, она сказала нимало не смущаясь:
— Женщины и полицейские кладут глаз на таких, как ты… Где ты сейчас и чем занимаешься?
Теперь я знал, что миг опасности наконец преодолен, что «Голубая мечеть» сделала свое дело. Азра вступила в беседу, пусть и не столь приятным способом.
— Есть в Венгрии, в Сент-Эндре, — ответил я, — кафе под названием «Ностальгия». Там подают кофе с корицей, и я теперь все чаще ощущаю корицу в кофе. У меня нет детей, и это меня убивает.
Она захохотала где-то внутри, под грудью, и резко оборвала смех, как ножом отрезала.
— И я бы с удовольствием усыновил кого-нибудь, — продолжал я, — но, как бы это сказать, не слишком взрослого ребенка.
— Да, да, ты прав. Взрослые дети не годятся для усыновления. Их не заставишь воду во рту держать, все норовят переспорить. Значит, хочешь кого поменьше.
— Вроде того. По сути, совсем маленьких. Или, скажем, так: я бы усыновил нескольких совсем маленьких, тебе бы я сразу выложил деньги на хорошее воспитание, чтобы росли и стали на ноги, как положено в такой семье, как моя и твоя, а потом, когда вырастут, они бы возместили мне то, что я на них потратил…
— А как малы они должны быть? Скольких лет приблизительно?
— Ну, от шестидесяти до ста.
Азра придвинулась ко мне, принюхалась к моему дыханию и словно только теперь поняла смысл моих слов.
— Что — «от шестидесяти до ста»?
— Ну на столько приблизительно моложе меня и тебя.
— А, ну это уже другое дело. Ты бы хотел правнуков или белых пчелок, как их в народе зовут.
— Да. Именно так.
— Видишь ли, — пробормотала она словно про себя, — нынче будущее, тем более чужое, можно с выгодой обратить в деньги. Какое время настало! Иди на все четыре стороны! Правильно говорят люди, а я не верю. — И опять обратилась ко мне: — А ты почему правду не говоришь? Что тебе правнучки? Почему бы их не продать? Вот: у меня уже и список давно готов. Посмотри сам. Все как на подбор. Я нашу семью изучила, распланировала и родовое дерево составила. И по восходящей и по нисходящей. Как угодно. Вот, обрати внимание, это Лука, он наверняка будет похож на меня. Красивый, несколько, пожалуй, толстоват в старости, зато ласковый. Будет лечить через пятку. Лучшего знахаря и лучшего праправнука не найти. Правда, будут у него разноцветные глаза — один красный, а другой голубой, и будет он малость глуховат на то ухо, где глаз голубой. Зато послушный и расторопный. Этот, другой, его приемный сын Василий, будет остер на ухо. Слышать будет перекрестно, и его будут слушать перекрестно, во всех четырех сторонах света… Как сказал поэт, только этот Йован сможет быть в душе по отцу дьявол, только этот Исидор сможет понять, почему на святую Параскеву Пятницу пять созвездий собираются в одном углу неба, только этот Петр сможет отомкнуть своими ключами небесную грамматику, начинающуюся местоимением «Ты», с которым Бог обратился к Адаму, только Алексей сможет доказать, что настоящее человечества — еще не все и что существуют день и ночь, свое крошечное сегодня и завтра, только этот Павел…
На этом месте Азра взяла стакан ледяного напитка который нам подали, и прижала к своим пылающие ушам. Я вернул ей список и сказал:
— Видишь ли, есть тут одно дополнительное обстоятельство.
— Какое?
— Вместе с белыми пчелами я покупаю дом.
— Какой дом?
