армии, холит, нежит и гордится, что тот гнушается гулять даже «с курящими девушками». Изредка по- отцовски заботливо подкладывает ему на видное место какую-нибудь порнуху. Сам смотрит с женой отдельно, а сынку подкладывает, «чтобы пацан не рос пентюхом, развивался». Вот такой образцовый семьянин и законопослушный гражданин, на которых держаться должна вроде как новая Россия. Вместо воровского «умри ты сегодня, я завтра» вполне обывательское: умри ты сегодня, умирай ты и завтра, а мне пусть будет всегда хорошо… Все гнусное сделал, испражнился, но в сортире. Жопу вытер, воду спустил, дверку закрыл — и все, и хорошо на душе. Ничего ему не нужно другого, ему такой-то сортирный покой и нужен. Поглядеть если, то так Россия теперь и обустраивается — как большой платный, «деньги ж свои плочены», сортир. Ну, ничего, свое-то говно и утопит, дай срок. А своего профессора, на всю страну известного, называет со знанием дела «полным мудаком». Слуги почему-то всегда считают себя умнее своих хозяев.
Человек, который ходит и всех просит: «Пожалуйста, помолитесь обо мне» — и ничего больше не говорит.
Апрель — декабрь 1996
В комнате отдыха сидели пили чай. На столе — объедки, банка общественного сахара и распатроненная чайная упаковка… Народ чаевничал ушлый — кажется, не санитарки с охранниками, а разбойники. Уперлись в кружки, молчат. Вдруг кто-то вскрикнул: «Гляди, муравей чаинку тащит! Уворовывает, падла, хозяйское добро!» И тут все стали сопереживать, углядели в муравье самих себя, потому что в больнице только ленивый не попользуется. «Ух, потащил, тяжело, тяжело как бревно!» — «Ну куда тыкается, за ним же не гонются». Что интересно, никому в голову не пришло хотя бы смести со стола — вот таракашек, если вылезали из-за батарей и паслись, давили и сметали нещадно. А тут ведь свой, муравей: такой как и все, работяга.
Телефонист — молодой, но обстоятельный парень. В общем, телефонный мастер. О чем хочешь говорит лишь всерьез. Глядел очень сосредоточенно на мои новые ботинки. Я ему говорю: «Что глядишь, нравятся, что ли?» Он: «Я еще не сказал, что нравятся. За сколько купил?» — «Ну, за двести сорок тысяч…» — «Согласен. Хорошие ботинки». Много рассуждал о поломках в аппаратуре. Говорит, если что поломалось — ищи первым делом в приборе грязь. Все от нее, от грязи, от пыли — все неисправности. У нас в особенности, жалуется, потому нет порядка нигде: чистоты. Жаловался, что сменщики не убирают за собой даже на рабочем месте. Наши ему говорят: так напиши на них докладную, пусть штрафанут, сразу за ум возьмутся. Он обиделся: у них так не принято друг на друга докладывать, словом он их вразумляет. А наши не верят — как же словом, глотки не хватит орать. А он опять же всерьез отвечает, что это смотря как орать: понимают. «Они же люди. С каждым можно найти общий язык».
Медсестра рассказывала про брата. Женился, развелся через семь месяцев, как дочка у него родилась, — и теперь опять женится, скоро новая свадьба. Живут в поселковом Домодедове. Бывшая жена с ребенком — напротив дом. Такая у них жизнь будет, под носом друг у дружки. Братец ни с кем не считается. После развода въехал, вселился к ним, к сестре с матерью: мужик, хозяин. Но когда надо было забрать мать из больницы и сестра просила у него денег на такси, то пожалел, не дал ни копейки, хотя не бедствует, заработок хороший. Она поясняет: «Вот такой он у нас хозяйственный вырос, Гриша».
Наглые и сытые на рожу оперативники из ФСБ проводили перед первомайскими инструктаж, на случай, если захватят больницу в праздники чеченские террористы. Обязали их — вот и ходят, проверяют готовность… Говорят: а вас убьют первыми, вы охранники, так что срывайте форму и падайте на пол, лучше сразу притворяйтесь мертвыми. Но наши тоже разбирать не будут, так что не высовывайтесь, ждите, когда дадут команду вставать.
Прибыло пополнение. Поставили со мной в одной смену. Петров. Представился, попросив сигарету, сказал, что майор и в прошлом летчик. Я спросил, зачем ему эта работенка… Ответил, что пенсии военной вполне хватает, но хотел бы еще принести пользу обществу. Сразу же сообщил, что жена — учительница английского. Двое детей у него, девочки, образцовая вроде бы семья. Но к вечеру бабы наши жаловались, что ко всем приставал, лез с ухаживаньями, предлагая «войти с ним в связь»… Ближе к ночи совсем он распалился. Казалось, наверное, что попал прямо к бабам в рай. Налили ему винца — прокис тут же до слез… Говорил, что мужчина настоящий должен жить в одиночестве и пускать к себе женщин только тогда, когда захочет этого сам. Плакался, что на деньги, которые потратил в течение жизни на жену, получая от нее бесконечные претензии, мог вые…ть давно всех понравившихся ему баб. Очень уважительно высказывался о свободной продажной любви — и вообще о перестройке. Уморительно считает, что пошел в жизни не по своему пути, а должен был стать бандитом — якобы к этому у него все задатки. Говорил мечтательно о своей кровожадности, и когда кто-то из санитарок привел пример со свиньей, что забивали в деревне свинью — а мужик-убойщик пил горячую кровь, он схватился за этот случай и стал говорить, что и он бы смог пить таким вот образом кровь… Замечательный тип хорошего человека, который, когда выпьет, становится дураком.
Мужик с влажной гангреной… С ним жена, сын, а потом еще подъехал старший. Ему сказали, что ногу надо ампутировать, — а он отказался. По виду вполне приличный — но если довел себя до такого состояния, то сам. Он из тех, кто боится что-то делать, пугается своей болезни… Отправились они из больницы восвояси, потому что не смогли убедить врачей «просто его полечить». Мать плаксива, растерянна, никакого мужества в ней нет. Младшенький очень трепетный — и она его тиранила, а он только подчинялся. Старший же приехал на своей машине, сразу стал командовать, покрикивать, начал «все улаживать» с врачами, хотя в конце концов и ему это не удалось. Отец такой же плаксивый, будто гангреной-то изнеженный… Но тоже покрикивал, распоряжался гнойной ногой: как взять, куда переложить, как замотать. Когда сделали ему перевязку из снисхождения, то жаловался, что плохо сделали. Когда стали сыновья перетаскивать с каталки в машину, то скакал, вертелся, норовил все сделать по-своему и только им мешал, раздражаясь на них же, что ничего не получается.
Пожилой милицейский майор: держится бодрячком, сдавал тоскливого вида супругу в гинекологию. Кто-то откуда-то уже похлопотал, так что их ждали. Майор нагловато всюду входил вперед жены — проверял, и залез даже в кабинет к гинекологу, но все же его попросили остаться за дверью. Потом он бегал по приемному и делал выписки со всех стендов: что можно есть, когда можно навещать. Потом жена ему диктовала шепотком, что нужно принести, но так она старалась, внушала ему, что было все слышно: говорит, трусы мне принеси, чистые трусы. А он: сколько трусов? какого цвета?
Охранник из президентской охраны. Болтливый. Подрабатывает на стороне телохранителем при разных там «сыночках». Но невозможно представить, чтобы охранник Сталина, даже Брежнева мог быть до такой степени несерьезен, даже как-то жалок. В общем, какие хозяева, такие слуги. Иначе сказать, портрет хозяев самый реалистический рисуется — по рожам их слуг.
Разговорился с китайцем — привезли тут одного по «скорой»… Самая примечательная черта: серьезность отношения ко всему и прежде всего к себе. Рассудительность, как у старух. Старушечья мимика и приохиванье. Наивные, всему верят, что слышат, будто и сами не умеют лгать. То есть они, наверно, когда хотят солгать, просто отмалчиваются, не произносят вслух, у них ложь есть вид молчания, что разительно отличает их от нас, от русских.
Заявился приблатненный пьяный крепыш, обложил всех: «Сдуйся, а ты ваще пшел, сдуйся». Попер напролом в хирургический кабинет, орал: «Срочно хирурга мне». Тут надоело мне, я взял его молча под локотки да выпер в регистратуру, чтоб сначала узнать, кому он тут нужен. Упирался, материл меня, но не посмел затеять драку, притих. Оказалось, у него ссадина была на коленке детская, а он-то разнылся. Ну, смазали ему йодиком. Выходит, хромая — стало ему, наверное, совсем жалко себя — и говорит: «Какие ж вы злые, такими злыми быть нельзя».
Заходим в морг за каталкой с утреца, а там Володя Найденов на полу храпит. Бросил на кафель одеяльце, только ноги в дырявых носках из-за холодильного шкафа торчат, там у него укромный уголок. Когда стали поддон выкатывать из шкафа, то разбудили его грохотом. Он бурчит на нас: чего спать не даете?! Но потом испугался, что мы чего доброго выгоним его из морга, и стал заискивать, извиняться, говорит, перепил вчера, милиция в метро его не пустила, и он тогда в больницу приволокся, пустили его
