– Может, мы перекусим? Скоро десять… – осмелилась предложить я.
– Ну конечно, есть ты всегда первая! А у меня времени нет. Мне стирать надо. – И бабка принялась яростно мешать деревянной лопатой в баке с бельем. При этом она повернулась ко мне спиной и теперь выглядела менее грозной.
– Мне все-таки нужно поесть, а то голова кружится, – сказала я и полезла под диван за туфлями.
– Раз нужно, так ешь, графиня. Мне-то недосуг, – съязвила бабка.
После завтрака все снова завертелось колесом. Бабка без конца придумывала для меня новые занятия – мне не полагалось ни минуты передышки.
В Кальварии мы жили втроем: бабка, тетка Виктория и я. Бабка и тетка Виктория перебрались сюда раньше, кажется, на третьем году войны они уехали из Кракова, где, как им казалось, было небезопасно. Меня мама отправила к бабке летом 1944 года. Она считала, что так для меня будет лучше. Все, что было у нас в Кальварии: обстановка единственной комнаты, посуда, постельное белье, – принадлежало тетке Виктории. А у бабки были деньги. Она платила за квартиру и кормила нас. Мама осталась во Львове. Что же касается моего отца, то никто не знал, где он обретается. Родители мои разошлись, и при бабке об отце нельзя было даже заикаться.
В краковской квартире тетки Виктории остался бабкин питомец, ее единственный внук Михал, сын дяди Юлека, который еще до войны уехал с женой за границу. Михал прикидывался, будто работает, но, хоть ему и стукнуло уже двадцать три, фактически содержала его бабка.
Тетка Виктория считалась у бабки сильно пострадавшей от войны. Она привыкла к комфорту и обеспеченности и поэтому теперь пользовалась особыми привилегиями. Виктория была младшей и самой любимой бабкиной дочерью, «сделавшей партию» – она вышла замуж за офицера. Муж ее с самого начала войны был за границей, а когда он вернется – «каждому воздастся по заслугам». Бабка видела в Виктории важную персону. Тетка жила в свое удовольствие. Вставала поздно, в домашних делах, которые неустанно придумывала бабка, участия не принимала. Можно ли было требовать, чтобы она занималась тем, к чему не была приучена! Офицеру предстояло по возвращении узнать, что бабка в трудные минуты, когда Виктории так его не хватало, оказалась на высоте. Виктория любила вспоминать довоенные времена. Она могла часами рассказывать о том, как великолепно жилось на кресах.[1] Да, там «люди как сыр в масле катались». У приятеля ее мужа, «настоящего графа», прислуги было столько, что и не перечтешь.
– Две кухарки, четыре горничные, лакей… – всякий раз сызнова перечисляла она. – До войны я жила роскошно. А теперь вот столько лет прозябаю в этом захолустье. Скоро мне стукнет тридцать. Время на месте не стоит. Я больна, мигрень совсем замучила, – откровенничала она с каждым, кому не лень было ее слушать.
Однако выглядела тетка Виктория много моложе своих лет, а относительно ее болезней я придерживалась своего мнения.
Несмотря на то что я за нее все делаю, тетка терпеть меня не может и придирается на каждом шагу. Вечно ей чего-нибудь недостает.
– Мне необходим свежий воздух. Я должна много гулять. А как в эдакой обуви выйдешь из дому? Сразу же схвачу простуду…
Бабка, конечно, каждое ее слово принимает всерьез.
– Что бы такое придумать? Денег-то у меня в обрез. Попробуй надень Катажинины бурки. Может, они тебе будут впору. О Катажине не беспокойся, она здорова как лошадь, никакая хворь к ней не пристанет, проходит и в деревяшках.
Пришлось мне распрощаться с бурками. Подобная участь постигла и пальто. А больше приличных вещей у меня не было.
Случилось мне как-то перегреть утюг, и наволочка в одном месте пожелтела. По этому поводу обе подняли такой шум, что прибежала хозяйка.
– Пожар у вас, что ли? – спросила она с порога.
А бабка с теткой хоть бы что, орут да орут.
– Похоже, вы за все свои невзгоды отыгрываетесь на этой девочке, – не выдержала, наконец, хозяйка. – Ведь она же еще дитя. Вы, – обратилась она к бабке, – вечно на нее злитесь, а вам, пани Виктория, видать, ее молодость покоя не дает. Тяжко ей с вами жить.
Да, мне, конечно, невесело. Но я держусь. Даже ни разу при них не заплакала, хоть частенько была охота. Когда уж совсем невмоготу становится, удираю на чердак и сижу там возле трубы. Надо как-то пережить это тяжелое время.
Бабка все чаще стала жаловаться: деньги кончаются, если так пойдет и дальше, одно только останется – просить на паперти милостыню. Каждый кусок у меня теперь становится поперек горла.
– Знаете, – сказала я как-то хозяйке, – я бы охотно нанялась к кому-нибудь, хоть за одни харчи. Может, у вас есть что-нибудь на примете?..
Хозяйка ничего не ответила, только понимающе покачала головой. А через несколько дней нашлась и работа. Совсем близко, через дорогу, у портнихи. Оставалось убедить бабку, что шитье – дело выгодное и надежное. Свадьба ли, похороны – у портнихи всегда полно работы.
– Пани Ковалик женщина порядочная, – уговаривала бабку хозяйка. – Есть у нее один изъян, да и тот безвредный – слаба по мужской части. В прошлом году второго мужа похоронила, а уже третьего подыскивает. Но шить – мастерица, другой такой в Кальварии не найдешь.
Бабка раздумывала несколько дней. Однажды, когда я уже отчаялась получить разрешение, пришло письмо от ее любимчика Михала. Это и решило дело. Михалу понадобились деньги, и он их получит. Меня отдадут в ученье к пани Ковалик на хозяйские харчи – значит, в доме одним ртом станет меньше.
Так я начала работать у портнихи. Эта оборотистая женщина занимала три комнаты с кухней в собственном доме.
– Называй меня пани Ковалик, – говорила она мне. – Правда, это фамилия первого мужа, но она мне больше нравится. Второй муж был редкий прохвост. Представь себе, когда я узнала, что его хватил
