демократию, сколько анархию. Деникин признавался позже, что на контролируемых его армией территориях правосудие становилось предлогом для личной вражды, учрежденные им военно-полевые суды широко использовались казаками для расправы с сочувствующими большевикам «иногородними», превращаясь таким образом в орудие «организованного самосуда»95. Чем большую территорию завоевывала Добровольческая армия, тем более бросалась в глаза ее неспособность обеспечить на ней элементарный порядок и безопасность населения.
В октябре 1918 года умер Алексеев. Незадолго до смерти он создал в помощь высшему военному командованию специальный орган, Особое Совещание при Верховном Руководителе Добровольческой армии. Поначалу Совещание задумывалось как орган консультативный, но по требованию Национального центра, озабоченного тем, что армия не может нормально функционировать без надлежащего политического руководства, оно было, с согласия Деникина, в январе 1918 года превращено в теневой кабинет, председателем которого назначили генерала А.М.Драгомирова. Из восемнадцати членов кабинета пятеро были генералами, остальные — гражданскими лицами, причем десятеро представляли Национальный центр. Резолюции Совещания не особенно отягощали Деникина, который оставил за собой право на издание законов собственной властью96. Согласно воспоминаниям одного из его членов, Совещанию недоставало четкой политической ориентации, однако генералы, обычно возглавлявшие прения, придерживались довольно либеральных убеждений97. Дискуссии рождали мало разногласий, не потому, что в них достигалось согласие, но от общего безразличия, поскольку от решений Совещания мало что зависело: «…наше единство отличалось некоторою пассивностью, в наших суждениях было мало жизни, и в наших постановлениях отсутствовало волевое начало. Позднее Особое Совещание сравнивали с машиной, работающей без приводных ремней. Так было всегда. Теоретически все у нас было построено на началах единства власти. На практике было бесформенное единство безволия»98.
Преобладавшим чувством, причем среди гражданских так же, как и среди генералов, было то, что важна лишь военная победа, поэтому и споры на Совещании носили нереалистический, отстраненный характер. Не возникало ощущения настоятельной необходимости заполнения исполнительных постов; проходили месяцы от формирования Совещания, а многие важные должности, как, например, министра внутренних дел, оставались вакантными.
Национальный центр выдвинул политическую программу, которую Деникин и его генералитет в начале 1919 года нехотя и в основном под британским давлением согласились принять. Центр формулировал свою программу как сочетание «твердой власти», то есть военной диктатуры, с либеральным политически и социальным курсом, нацеленным на созыв Учредительного собрания. Сюда же входили требования проведения аграрной реформы, включающей принудительную экспроприацию больших земельных владений, поощрение мелкого и среднего фермерского хозяйства, введение социального обеспечения для промышленных рабочих99. Генералитет выражал явное недоверие к возможности реализации всех этих проектов, однако поддался, когда до его сведения довели позицию союзников: союзные правительства, от поддержки которых белые в такой мере зависели, не смогут оказывать им таковую поддержку, если не сумеют убедить своих избирателей, будто белые воюют именно за те идеалы демократии и социальной справедливости, за которые союзники бились в Первую мировую войну.
Окончательный разгром Добровольческой армии часто объясняли политической несостоятельностью, но гораздо более вероятная причина его, помимо объективных факторов, перечисленных выше, — неспособность командования справиться с военным и гражданским персоналом. Слабость эта проявилась в равной мере и в Восточной, и в Южной белых армиях. Все современники согласны в том, что отсутствие дисциплины в рядах белых было поразительное. Деникин практически признался в этом, когда сказал, отвечая на претензии генерала Г.К.Хольмана, главы британской миссии, что всепоглощающая коррупция делает невозможным должное снабжение фронтовых частей: «Я ничего не могу поделать со своей армией. Я рад, когда она исполняет мои боевые приказы»100. Деникин то ли не мог, то ли не хотел применять суровые меры для обеспечения повиновения и прекращения мародерства. Проблема эта возникала не собственно с Добровольческой армией, но с казаками и призывниками. Еврейские погромы, которые устраивали служившие под началом Деникина казаки летом и осенью 1919 года, были одним из самых ужасающих проявлений такого неповиновения. Повальное распространение получило воровство, не затронувшее только элитные добровольческие отряды. Оно не только настраивало население на враждебный лад и деморализовало войско, но замедляло продвижение армии, поскольку объем награбленного все увеличивался.
8 января 1919 года Деникин принял верховное командование над всеми белыми силами на юге: Добровольческая армия стала частью, а Деникин — главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России. (Он отказался носить звание «Верховный Руководитель», которое носил Алексеев101.) Статус донских казаков отчасти прояснился благодаря помощи союзников. После того как проигравшая войну Германия вывела свои силы с Украины, Краснов утратил их покровительство, и ему ничего не оставалось, как обратиться к союзникам. Союзники заявили Краснову, что помощь от них он будет получать только через Деникина и только в том случае, если будет подчиняться ему102. Краснову трудно было примириться с таким положением дел, и в феврале 1919 года он уступил свое место донскому казаку, симпатизировавшему русским. [Покинув Дон, Краснов некоторое время служил под командованием генерала Юденича (см.: Stewart G. The White Armies of Russia. New York, 1933. P. 415). Позднее, уже в эмиграции, он писал романы о гражданской войне, ставшие популярными на Западе. Сотрудничал с нацистами во время Второй мировой войны. В конце войны захвачен Красной Армией и казнен в возрасте 78 лет.]. Донская казачья армия так никогда полностью и не вошла в состав белой армии: она сохраняла целостность, и белое командование обещало использовать ее только на донском фронте103.
На Восточном фронте — то есть на Волге, Урале и в Сибири — политики пытались править, и военные старались им следовать, и повсеместно нарастало недовольство непрекращающейся грызней и интригами, которыми была отмечена деятельность Директории: многим она казалась «повторением Керенского»104. Беспомощность Директории была удивительна; о ней говорили, что ее «так же хорошо слышно, как кукушку в часах на стене шумного кабака»105. Все больше возникало голосов в поддержку «сильной власти». А как же еще остановить самую жестокую диктатуру в истории, если не создав другую диктатуру? Вопрос висел в воздухе. Посланец, направленный в Омск из Москвы Национальным центром, передавал аналогичные пожелания; того же требовали сибирские политические деятели и даже некоторые социал-демократы. «Идея диктатуры носилась в воздухе»106.
События, произошедшие 17 ноября 1918 года, — Омский переворот, поставивший у власти диктатора, которым стал адмирал Александр Колчак, — были подготовлены подрывной деятельностью партии эсеров. Как уже говорилось, фактический глава партии и бессменный лидер ее левого крыла с самого начала выступал против уступок правым эсерам и либералам, на которые пошли его товарищи, чтобы войти в Директорию. 24 октября ЦК партии эсеров принял в Уфе поданную им резолюцию, которая практически отвергала достигнутые ранее в Уфе соглашения107. Известный под именем «Черновского манифеста», документ гласил, что в борьбе между большевизмом и демократией «последней начинают угрожать контрреволюционные элементы, внедрившиеся в нее с тем, чтобы ее разрушить». Поддерживая Директорию в ее борьбе с «комиссарской властью», «в предвидении возможности политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящее время должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены с тем, чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта». Документ получил распространение и привел в бешенство военных, которым он живо напомнил о том, как с ними поступил Петроградский совет в 1917 году. Самые проницательные из эсеров пришли от него в ужас. Генерал Болдырев записал в своем дневнике, что «Манифест» свидетельствовал: ЦК эсеров возобновил свою «вероломную деятельность», объявив о намерении сформировать новое правительство и тайно начав собирать военные силы, — это было не что иное, как государственный переворот слева108. По мнению генерала Нокса, авторы такого документа, будь он написан в Англии, пошли бы под расстрел109. Авксентьев и Зензинов, оба — члены ЦК и одновременно видные фигуры в Директории, были расстроены появлением «Манифеста», но из соображений партийной лояльности не стали от него отрекаться, тем самым подкрепляя превалирующее в обществе убеждение, будто эсеры — члены Директории потворствуют готовящемуся перевороту.
