Кабирия с Обводного канала (сборник)

сеть. И я буду знать, что сначала отчаюсь, а потом обрадуюсь.

Я буду знать наперед, что в долгие часы, когда нежданная чернота станет наваливаться, погребая меня заживо, а в мою гортань будут заколачивать камень, я не смогу отогнать ясной мысли, что ты хочешь стать телом.

Конечно, ты невесомо танцуешь, там, в полях белых ромашек. Но кто ты – без тела?! На что тебе это вечное блаженство? Я вижу ребенка, который через стекло лижет кусок хлеба в витрине – и плачет, плачет... Ты просишь сиротливо: хоть на минуточку... Ручки-ножки... За что тебя так быстро увели с этого детского праздника, где цвел запах мандариновых корок?

И я с ужасом пойму, что тебе ни к чему, ни к чему стерильное блаженство стерильных полей. Твоя неуловимая для меня душа неотрывно стоит у небесного окошка и жалобно смотрит на землю... Да и кто же ты без тела, в конце концов?! У души нет даже крохотных обкусанных ноготков, которые можно было бы обкусать еще и ярко намазать лаком! Боже мой, я всегда буду чувствовать, как ты молишь себе вещную оболочку: хоть на минуточку... ручки-ножки...

И тогда я скажу тебе: на что тебе эта живодерня? Не устало ли твое детское сердце в этой морилке?!

И мне легко будет говорить эти слова, потому что для меня они будут правдой. Но не для тебя! И я буду себя чувствовать не вправе занимающей место и тело. У тебя ли я их украла?

Отчего же каждая минута дается мне с таким трудом? Отчего я дышу с таким сопротивлением, ни один вдох не достается бесплатно, и мне так скучно жить? А дальше, я знаю, будет еще скучней. Твою ли жизнь я живу, сестра?

И зазвонит телефон.

– Приветик! – скажешь ты. – Читала, что мой обожатель пишет? «Не спеши, нам еще рано нюхать корни сирени!» Будь здоров сказано!

И, не видя тебя, я отчетливо увижу, что ты улыбаешься, улыбаешься – конечно, улыбаешься.

Ангажементы для Соланж Куртуазный гламур

Мои упорные перверсии (Вместо Вступления)

«Стюардессой!» – «Хорошенько подумай...» – «Я хорошенько подумала: стюардессой!..»

Так, еще в ясельном возрасте, я отвечала на занудный вопрос взрослых. Я просто не знала, как сформулировать: когда вырасту, хочу стать красивой женщиной. («Кем вы работаете?» – «Красивой женщиной» – «Кайфовая же работенка!..»)

И мне повезло: некоторое время я действительно проработала стюардессой – притом на международных линиях «Москва – Нью-Йорк», «Москва – Сидней», «Москва – Кейптаун»... Но вскоре я почувствовала, что разнесение корма, сбор изгаженной одноразовой посуды с объедками – а иногда и спецпакетов (с тем содержимым, которое не выдержали капризные желудки пассажиров), – хорошенькие же небеса! – нет, такая работа, прямо скажем, не для красивой женщины.

И тогда в Амстердаме, куда меня занесла страсть к моему любовнику, темно-синему от сплошной татуировки бразильскому боцману, мне пришло в голову организовать альтернативный бордель.

Если вы бывали в квартале Красных Фонарей, то, конечно, испытывали досадное чувство, будто вам подсунули – скандально пресным – то всемирно знаменитое «национальное блюдо» – которое, в соответствии со своим изначальным рецептом, должно быть именно что соленым, дочерна перченным – и уснащенным тьмой тьмущей приправ. Невкусность, даже несъедобность данного блюда, которое «позиционируется» как ошеломляюще пикантное, – объясняется тотальным отсутствием в краснофонарном квартале чувства греха. Ни «щекочущего», ни «упоительного», ни какого- либо еще. Скажем резче: пресность рекламируемого «блюда» (то есть блуда) объяснима, пожалуй, вопиющим дефицитом хоть какого-нибудь – хотя бы самого худосочного – порочного искушения в этих узких, повседневно разящих марихуаной переулках, на загаженной набережной, на улочках, жалко иллюминированных, смахивающих на трехгрошовые декорации ада, – то есть повсюду, где плебейские витрины являют глазу смертельно скучающее, смертельно скучное человечье мясо, предмет тупой буффонадной механики.

Между тем каждый, кто общался с проститутками Большого Города, знает, что их среднестатистический клиент, то есть раздавленное, вконец изжеванное и выплюнутое урбанизацией (практически бесполое) существо – наведывается к ним, главным образом, для того, чтобы, надравшись до положения риз, наконец-то облегчить себя сагой про дурака босса, про дуру жену и, конечно, про отбившихся от рук дурацких детей, которые ни черта его, отца родного, не понимают, не ценят, не чтят. При этом проститутка, привычно поглядывая на часы и машинально мастурбируя, автоматически кивает клиенту, заплатившему ей втридорога. И нам понятно, почему клиент так раскошеливается: ведь еще великий русский классик научил послушливую руку обманывать печальную разлуку, но – если вернуться ко всегда актуальному вопросу о тяжести на душе, то – кому повем печаль мою? Да и как?

Поэтому в моей «Альтернативной Гимназии», где я была завучем (а директором стал мой, решивший сделать роздых от контрабанды, бразильский боцман), дело было поставлено как раз с учетом не реализованных доселе предложений, катастрофически отстававших от деликатного спроса.

...В витринах нашего заведения красовались девочки, по самое свое горлышко упакованные в строгую и вместе с тем элегантную гимназическую форму. Стиль формы был выдержан в соответствии с санкт- петербургскими образцами конца ХIX – начала XX века. Самые красивые были одеты по эталонам эдвардианской эпохи – разящая женственность, притом в острой клинической форме. Оттеняя свежую розовость, нежную смуглость, персиковую бархатистость кожи, – упомянутое горлышко каждой гимназистки обрамлял кружевной сливочно-белый воротничок. Такими же кружевами были декорированы и узкие манжеты запястий. На плечиках форменных, в цвет горького шоколада, платьиц трепетали (от легкого дыхания красавиц) шелковые крылышки-воланы – каноническая принадлежность ярко-черных гимназических фартучков (у «отличниц» – белых). Кокетливо присборенные по талии, фартучки были завязаны сзади грациозно ниспадавшим широким бантом... Понизу и с боков фартучки были оторочены мелкими блестящими рюшами, похожими на перекрученные ленточки из черного жемчуга. Единственной частью тела, не закрытой одеждой, были тонкие щиколотки – в свою очередь защищенные от «нескромных взоров» высокими, с густой шнуровкой до самого верха, кожаными голенищами ботиночков – трогательно-тупоносых, с цилиндрическими каблучками.

В витринах попросторней царствовали «классные дамы» (шикарные мадемуазели постарше): на их светло-серых, темно-синих, сизо-голубых тонких шерстяных платьях красовались овальные серебряные медальоны, а прямые, гордые, как у балерин, плечи были смягчены пуховыми пелеринами – или узорчатыми вязаными шалями цвета слоновой кости. (Для меня как завуча допускался меховой палантин зимой – и боа летом.)

Прически у большинства гимназисток ограничивались косами – правда, косами прелестнейшими (главным образом, поддельными: на фоне остальной натуральности эта фальшь казалась откровенно развратной и срабатывала разяще-возбуждающе); косы были убраны в «корзиночки» или «веночки». Мои наиболее «эмансипированные» девочки (безгрудые, узкобедрые, голенастые) щеголяли стрижками относительно позднего времени – bubi– kopf, a la garcon. «Классные дамы» имели право демонстрировать тугие тяжелые узлы на затылке, а также высокие взбитые прически (тоже из откровенно-фальшивых – рыжих, каштановых, смоляных, белокурых, пепельных – возбуждающе-фальшивых волос).

Клиент выбирал себе приглянувшуюся гимназисточку и, в интимной обстановке, напрочь позабыв о