будущего.
Убедившись в своем проигрыше, Уэллс грустно улыбнулся. Маркус опустил палец на спусковой крючок. В этот же миг раздался выстрел. Но, судя по звуку, выстрел был сделан из самого обычного оружия. И тут уже Маркус грустно улыбнулся Уэллсу. Секунду спустя он сначала опустил ружье, а потом уронил его на пол, будто оно показалось ему никчемной железкой. Затем с ленивой неспешностью, точно марионетка, у которой по одной перерезают все нити, Маркус упал на колени, сел, а потом и растянулся во всю длину своего роста на полу, улыбаясь окровавленными губами. За ним стоял с дымящимся пистолетом в руке инспектор Колин Гарретт.
Неужели все это время он следил за нами? — задал себе вопрос писатель, ошеломленный появлением инспектора. Нет, этого просто не могло быть, ведь если бы Гарретт следил за ним в изначальном мире, то есть в том мире, где ему, Уэллсу, предначертано перемещаться во времени и написать письмо самому себе, то в миг, когда писатель на глазах у всех растает в воздухе, инспектор вмешался бы и схватил Маркуса. Или в случае, если тот успел бы сбежать — не важно, перемещаясь в пространстве или во времени, — Гарретт распутал бы всю эту историю, но Уэллс знал, что ничего подобного не случится. Его будущее «я» прочло газетную статью, сообщавшую, что писатели Брэм Стокер и Генри Джеймс найдены мертвыми в таинственном доме на Беркли-сквер, где они хотели провести ночь, чтобы встретиться в привидением. Но ведь очевидно, что, будь Гарретт свидетелем событий, такой статьи просто не появилось бы. Следовательно, инспектора не было ни в том мире, ни в предыдущем. Есть только одна новая деталь, заслуживающая обсуждения, — это Шеклтон, которого он сам попросил поучаствовать в схватке с судьбой. Но тогда присутствие Гарретта объясняется просто: инспектор следил за капитаном и тот привел его на Беркли-сквер.
И Уэллс, надо сказать, не ошибся. Я, как лицо всезнающее и всевидящее, могу вас заверить: всего на пару часов раньше, после изумительной прогулки по Грин-парк вместе с мисс Нельсон, Гарретт в спешке врезался на Пиккадилли в мужчину-гиганта. Он обернулся, чтобы принести извинения, но тот человек, видимо, тоже очень спешил и даже не остановился. Такое поведение удивило инспектора, хотя и не только оно пробудило его любопытство. Тело незнакомца было твердым, как железо, так что Гарретт даже сильно ушиб себе плечо. У него почему-то сразу возникла мысль о средневековых доспехах, которые этот человек надел под длинное пальто. Уже через секунду подозрение перестало казаться инспектору таким уж абсурдным. Он впился глазами в странные сапоги незнакомца и тотчас, вздрогнув, понял, с кем свела его судьба. Он раскрыл рот от изумления, не в силах поверить случившемуся, но быстро постарался взять себя в руки и успокоиться, а потом незаметно последовал за Шеклтоном, сунув дрожащую руку в карман и сжав рукоятку пистолета. Что делать дальше, он еще не сообразил. Надо идти за ним, решил инспектор, и по крайней мере узнать, куда так спешит капитан. Они миновали всю Олд-Бонд-стрит, потом Братон-стрит, пока не попали на Беркли-сквер. Там Шеклтон остановился у заброшенного на вид дома и, не теряя времени, ловко вскарабкался по фасаду на второй этаж, после чего исчез в окне. Инспектор, наблюдавший за ним из-за дерева, не знал, как поступить. Войти в дом? Но прежде чем он успел на что-то решиться, перед домом остановился кэб, из него вышел, как ни странно, Герберт Уэллс и очень спокойно направился к дверям. Какие общие дела могут быть у писателя и человека из будущего? — подумал Гарретт. Существовал только один способ разобраться в этом. Он как можно незаметнее пересек улицу, вскарабкался по фасаду на второй этаж и воспользовался тем же окном, через которое несколькими минутами раньше проник в дом капитан Шеклтон. А дальше он мог наблюдать за происходящим внизу, оставаясь незамеченным. Инспектору открылось, что капитан явился из будущего вовсе не для того, чтобы безнаказанно творить Зло, как он считал поначалу, а чтобы помочь Уэллсу одолеть пришельца по имени Маркус, который вознамерился любым способом завладеть рукописью его нового романа.
Гарретт опустился на колени перед телом Тома и с нежностью закрыл ему глаза. Потом встал, улыбнулся писателям своей мальчишеской улыбкой и что-то сказал, но Уэллс слов инспектора уже не услышал, поскольку в тот же самый миг окружающий мир исчез, словно его никогда и не было.
XLII
Рычаг на панели управления машины времени опустился до крайней позиции, но ничего не последовало. Быстро оглядевшись по сторонам, Уэллс понял, что так и не покинул 20 ноября 1896 года. Он покорно улыбнулся, хотя его не оставляло странное чувство, будто так же он улыбался еще задолго до того, как получил подтверждение заведомо известного ему факта: несмотря на красоту и внушительный вид, это сооружение было всего лишь игрушкой. И 2000 год — настоящий 2000 год, а не тот, что выдумал мошенник Гиллиам Мюррей, — был ему совершенно недоступен. Как, впрочем, и любой год из будущего. Уэллс мог сколько угодно раз повторять заученный ритуал, но это не перестанет быть бессмысленной пантомимой: совершить путешествие во времени ему никогда не удастся. И никому другому тоже. Уэллс находился в плену у настоящего, из которого нельзя убежать.
Он выбрался из машины и с задумчивым видом подошел к окну. Ночь была тихой и спокойной. Безмятежная тишина по-матерински ласково обволакивала соседние дома и поля, мир казался трогательно беззащитным и покорным его воле. Он мог, к примеру, пересадить деревья в ином порядке, покрасить цветы какой угодно краской и совершенно безнаказанно учинить любое безобразие. Во всяком случае, глядя на отдыхающий мир, Уэллс вдруг почувствовал, что сейчас он — единственный бодрствующий человек на земле. Как ему показалось, если он прислушается, то услышит рокот волн, обрушивающихся на берег, шорох, с каким неустанно растет трава, мягкий скрип, с каким облака плывут по небесному своду, и даже потрескивание старых досок при вращении земли вокруг своей оси. И тот же покой убаюкивал его душу, потому что величайший покой спускался на Уэллса всегда, когда он ставил последнюю точку в очередном романе. Сейчас это был «Человек-невидимка». И теперь Уэллс опять находился в отправной точке, а сей миг неизменно и привлекал и пугал писателей, потому что приходилось решать, к какой истории из многих носящихся в воздухе или к какому сюжету приковать себя на долгое время. И выбирать следовало на совесть, терпеливо изучив все варианты, будто ты перед балом очутился в фантастической костюмерной, битком набитой разными нарядами. Ведь существуют истории опасные, истории, не желающие в себя никого пускать, а также истории, которые выматывают из тебя всю душу, пока ты их пишешь, или, что еще хуже, истории, подобные роскошным царским облачениям, которые время спустя вдруг превращаются в жалкие лохмотья. В сей миг, до того как ты с почтительной опаской поставишь на бумагу первое слово, еще возможно написать что угодно, буквально что угодно, и от этого по крови разливается яд свирепой свободы, столь же прекрасной, сколь и мимолетной, потому что она испарится в ту самую секунду, как ты выберешь одну-единственную историю и неизбежно потеряешь все прочие.
Он созерцал рассыпанные по небу звезды почти что с пастырской улыбкой. И внезапно почувствовал укол страха. Ему припомнился разговор с братом Фрэнком, состоявшийся несколько месяцев тому назад, когда Уэллс в последний раз посетил дом в Найвуде, где, словно ненужная рухлядь в чулане, ютилась его семья. После того как все остальные отправились спать, они с Фрэнком вышли на крыльцо покурить и выпить пива. Никакой особой цели у них не было, просто хотелось почувствовать над собой безжалостную мощь неба, усыпанного звездами, словно грудь отчаянного смельчака генерала. Под этим сводом, который с непристойной откровенностью распахивал взорам всю глубину вселенной, людские дела выглядели ужасно мелкими, а жизнь в немалой степени обретала черты игры. Уэллс глотнул пива, оставляя за Фрэнком право нарушить атавистическую тишину, слившуюся с миром. Брат не был избалован судьбой, но всегда отличался оптимизмом, возможно, потому что давно понял: только такая незамысловатая жизнерадостность поможет ему удержаться на плаву, и благодаря своему оптимизму он находил смысл существования в самых конкретных вещах, скажем — в гордости, которую должен испытывать всякий человек, если он является подданным Британской империи. Скорее всего, именно поэтому Фрэнк взялся перечислять достижения страны в области колониальной политики, а Уэллс, ненавидевший методы, с помощью которых его родина подчиняла себе мир, не смог удержаться и упомянул вредные последствия британской колонизации для пяти тысяч аборигенов Тасмании, число которых очень скоро могло приблизиться к нулю. Тасманийцев покорили не достижения цивилизации, неведомые их национальной культуре, попытался объяснить Уэллс, нет, они были завоеваны благодаря техническому уровню империи, но точно так же империю могла победить
