гордиться этим. Однако Уэллс задел за больное место — ранил его самолюбие, и последовавший за этим срыв доказывал, что до полного самоконтроля ему было еще далеко.
— Кажется, вам посчастливилось написать популярную книжонку, которая понравилась публике, — сказал Гиллиам, окончательно успокоившись, хотя в его тоне ощущалась враждебность. — Но мне совершенно ясно, что вы решительно не способны оценить чужое творчество. Не хотелось бы думать, что это обычная зависть. А может быть, и правда зависть? Его величество боится, что шут займет его трон и станет править лучше, чем он сам?
Уэллс внутренне улыбнулся. После вспышки гнева явилось показное спокойствие. Гиллиам решил сменить тактику. Он обозвал «популярной книжонкой» его роман, которым так восхищался всего несколько дней назад. Он искал причину своего провала, отказываясь признать, что она заключается в полном отсутствии у него литературного таланта, и вот нашел: зависть соперника. Впрочем, наверное, так даже лучше — лишь бы перестал орать как ненормальный. Им предстояла словесная дуэль, а в этом деле Уэллсу не было равных. Он решил перейти в наступление и высказаться еще жестче.
— Вы вольны думать о своей работе что вам будет угодно, мистер Мюррей, — спокойно сказал он. — Но мне казалось, что вы пришли в мой дом для того, чтобы услышать мое мнение, следовательно, посчитали меня достаточно компетентным в данном вопросе, и поэтому вроде бы должны с большим вниманием отнестись к моим выводам. Мне жаль, что мои слова не совпадают с вашими ожиданиями, но я высказал то, что думаю. Я сомневаюсь, что ваш роман может понравиться кому-либо по причинам, которые уже называл. К тому же его главный недостаток я вижу в полном неправдоподобии описанных так событий. Никто не поверит, будто нас может ждать такое будущее, которое вы рисуете в вашем романе.
Гиллиам наклонился вперед, словно не расслышав последних слов.
— Вы хотите сказать, что я описал будущее, которого быть не может? — спросил он.
— Да, именно это я и хочу вам сказать, и на это есть несколько причин, — ответил Уэллс с невозмутимым лицом. — Предположение о том, что механические игрушки, каким бы сложным устройством они ни обладали, могут оживать, абсолютно немыслимо, если не сказать абсурдно. Так же немыслимо, как и то, что в следующем веке может разразиться война в мировом масштабе. Этого никогда не произойдет. Я уж не говорю о других деталях, как, к примеру, то, что в двухтысячном году люди все еще будут использовать масляные лампы, а ведь не надо быть гением, чтобы понять: достаточно скоро электричество распространится по всему миру — это только вопрос времени. Фантазия тоже должна быть основана на здравомыслии и логике, мистер Мюррей. Позвольте мне привести в качестве примера мой собственный роман. Для того чтобы рассказать, какой будет жизнь в 802 701 году, я всего лишь мыслил логически. Деление человечества на классы приводит к появлению двух антагонистических рас: элои исповедуют гедонизм, погибая от собственной беспечности, а морлоки — монстры, обитающие под землей, — служат иллюстрацией того, во что в конце концов может развиться наше жестокое капиталистическое общество. Точно так же и катастрофа, которая постигнет нашу планету, какой бы чудовищной она ни казалась, является всего лишь исполнением тех мрачных предсказаний астрономов и геологов, которыми наполнены сегодняшние газеты. Вот что такое размышления о будущем, мистер Мюррей. Никто не может сказать, что мои фантазии о 802 701 годе ни на чем не основаны. Разумеется, все может быть совсем иначе; в конце концов, сейчас мы с вами не можем предвидеть множества факторов, которые, несомненно, повлияют на будущее, но никто не рискнет утверждать, что мои предсказания немыслимы. Ваша теория, напротив, рассыпается как карточный домик.
Гиллиам Мюррей молча посмотрел на писателя долгим взглядом, обдумывая свой ответ, и наконец произнес:
— Мистер Уэллс, я допускаю, что вы правы. Да, возможно, и стиль и структура романа никуда не годятся. Это мой первый литературный опыт, и, разумеется, было бы странно ожидать, что он выйдет блестящим или хотя бы удовлетворительным. Но вы просто не имеете права сомневаться в том, что двухтысячный год может оказаться соответствующим моему предвидению. В этом случае речь идет уже вовсе не об оценке моих литературных способностей. Вы оскорбляете мой интеллект. Вам придется признать, что мое видение будущего имеет точно такое же право на существование, как любое другое.
— Позволю себе усомниться в этом, — холодно ответил Уэллс, окончательно принявший решение больше не щадить чувств своего собеседника.
Гиллиаму Мюррею снова пришлось совершить усилие, чтобы подавить приступ ярости. Он дернулся, будто от судороги, но всего за несколько секунд овладел собой и принял равнодушный вид. Он смотрел на Уэллса пару минут, словно теперь уже перед ним было диковинное насекомое, никогда не виданное прежде, а затем громко расхохотался.
— Знаете, в чем разница между нами, мистер Уэллс?
Писатель не удостоил его ответом, только недоуменно пожал плечами.
— В нашем взгляде на мир, — ответил Гиллиам. — В том, как мы смотрим на вещи. Вы конформист, а я — нет. Вам вполне достаточно того, что вы можете просто обманывать ваших читателей. Вы пишете романы о том, что могло бы случиться, в надежде, что люди поверят, будто все могло бы быть именно так, но вы прекрасно знаете: это лишь роман и все, там описанное, — лишь ваши фантазии. Мне этого недостаточно, мистер Уэллс. Я не такой. Я придал моему видению будущего форму романа по чистой случайности, просто потому, что для этого нужны были лишь бумага и чернила. Но, откровенно говоря, мне абсолютно все равно, будет моя книга издана или нет, потому что я все равно никогда не успокоюсь, зная, что только жалкая кучка читателей узнала о моей концепции будущего, что эта же жалкая кучка обсуждает, возможно ли такое будущее и насколько оно вероятнее прочих. Эти люди все равно всегда будут уверены, что описанное в книге — плод моего воображения. Нет, я претендую на нечто гораздо большее, чем стать признанным писателем, рисующим воображаемые миры. Я хочу, чтобы люди поверили в мои фантазии, не зная, что это фантазии. Чтобы они поверили, что двухтысячный год будет именно таким, каким я его описал. И я докажу, что это возможно, сколь невероятным это бы вам ни казалось. Я больше не буду изображать мой мир будущего в романах, мистер Уэллс, эти невинные юношеские забавы я оставляю вам. Воплощайте ваши фантазии в ваших книгах, а я буду воплощать их в самой реальности.
— В самой реальности? — ничего не понимая, переспросил писатель. — Что вы хотите этим сказать?
— Вы скоро узнаете об этом, мистер Уэллс. А когда это случится, если вы джентльмен, то придете ко мне с извинениями.
Он поднялся из кресла, одернув полы пиджака одним из тех элегантных движений, которые так удивляли его собеседников.
— Всего хорошего, мистер Уэллс. Не забывайте обо мне и о капитане Шеклтоне. Очень скоро мы дадим о себе знать. — Он взял со стола шляпу и небрежным жестом надел ее на голову. — Не надо, не провожайте меня. Я и сам найду дорогу.
Прощание вышло столь неожиданным, что Уэллс так и остался растерянно сидеть в кресле, даже когда шаги Мюррея затихли вдали. Еще некоторое время он продолжал сидеть в гостиной, размышляя о последних словах этого человека, пока наконец не пришел к выводу, что подобный самовлюбленный тип вообще недостоин того, чтобы о нем думать. А уверенность, что в ближайшие месяцы Мюррей не появится в его поле зрения, через некоторое время позволила Уэллсу забыть о неприятной беседе. Вплоть до того самого дня, когда он получил рекламную брошюру «Путешествия во времени Мюррея». В тот день он понял, что имел в виду Гиллиам, обещая воплотить свои фантазии «в самой реальности». Теперь, за исключением нескольких ученых, которые только и могли, что негодовать на страницах газет, вся Англия поверила в его «невероятное» изобретение. Куда больше возмущало Уэллса то, что по иронии судьбы отчасти и он сам способствовал успеху Мюррея, ведь еще до его появления Уэллс своим романом «Машина времени» внушил публике надежду на то, что путешествия во времени будут возможны.
С тех пор каждую неделю Уэллс неизменно получал одну из рекламных брошюр со вложенным в нее приглашением принять участие в одном из этих псевдопутешествий в 2000 год. Конечно, больше всего на свете этому наглецу хотелось, чтобы он, Герберт Уэллс, человек, который первым разбудил у людей желание заглянуть в будущее, дал свое благословение его предприятию, показав тем самым, что поддерживает и его гнусную ложь. Разумеется, Уэллс не собирался делать ничего подобного. Но самым худшим был намек, который скрывался за вежливым приглашением. Уэллс знал: Гиллиам прекрасно понимает, что он никогда не примет его предложения, и таким образом эти приглашения служили
