буду считать деньги на моем банковском счете только с помощью логарифмов и квадратных корней. Или буду занимать важный государственный пост. Неужели тогда у меня не хватит ума нанять секретаря, который бы сосчитал все это?
Я отложил математику и открыл английский, но голова у меня уже соображала туго. Черт бы побрал всех этих мистеров и миссис Браун. Одни и те же рисунки, холодные и счастливые лица одних и тех же все знающих и все умеющих людей: это англичане в аккуратных отглаженных пиджаках и галстуках, улицы их городов такие нее чистые и аккуратные. Один сидит, другой встает; при этом они перекладывают коробок спичек, совершенно непохожий на наши, то на стол, то под стол, то в стол, то рядом со столом. Я вынужден запоминать наизусть и эту чушь: on, in, under, Иначе продавец лотерейных билетов, что храпит сейчас в соседней комнате, будет убиваться, что его сын не желает учиться. Я закрыл подпись к картинке и, глядя в потолок, все зубрил и зубрил, а потом вдруг разозлился, схватил книгу и швырнул ее на пол. Чтоб ты сгорела! Я встал из-за стола, выбрался через окно на улицу. Я не такой человек, чтобы довольствоваться этим. Из одного угла сада виднелось темное море и одиноко мигавший во тьме маяк на острове с собаками, и я немного успокоился: все огни квартала у подножия холма погасли, светятся только уличные фонари да огни стекольной фабрики, гудевшей где-то вдалеке, а еще красный огонек какого-то беззвучно плывущего корабля. В саду пахнет сухой травой и немного землей; летом пахнет в безмолвном саду: слышно только пение цикад — бессовестные, они напоминают, что в кромешной тьме где-то прячутся черешневые сады, далекие холмы, укромные уголки оливковых рощ и фруктовых садов, прохлада под деревьями. Я внимательно прислушался, и мне показалось, что я слышу кваканье лягушек, что сидят в
Потом я влез в окно и, поняв, что не смогу больше заниматься, лег в постель, не раздеваясь. Утром встану и сразу начну. Вообще-то на математику и английский хватит последних десяти дней. А утром запоют птицы на деревьях, и ты, Нильгюн, придешь на пустынный пляж, потому что там в этот час никого нет. Я тоже приду. Кто может мне помешать? На мгновение мне показалось, что сон покинет меня, и сердце опять заколотится так, что нечем будет дышать. А потом я понял, что засыпаю.
Когда я проснулся, солнце светило мне на руку, а моя рубашка и штаны намокли от пота. Я сразу встал и посмотрел, не проснулись ли родители. Нет, не проснулись. Пошел на кухню и взял себе хлеба с сыром, и тут вошла мама:
— Где ты был вчера?
— Как где я был? Здесь, конечно, — ответил я. — И всю ночь занимался.
— Ты голоден? — спросила она. — Заварить чай, сынок?
— Нет, — ответил я. — Я вообще-то собирался уже уходить.
— И куда ты в такую рань, не выспался, наверное?
— Прогуляюсь немного, — ответил я. — Встряхнусь. А потом приду и опять сяду заниматься.
Я уже выходил, как вдруг заметил, что она смотрит на меня с жалостью.
— А, мама, забыл, — сказал я. — Дай-ка мне пятьдесят лир.
Она нерешительно посмотрела на меня, а потом ответила:
— А зачем тебе деньги, что ты будешь делать? Ну ладно, ладно! Отцу только не говори!
Она ушла в другую комнату, вернулась: две бумажки по двадцать и одна в десять лир. Я сказал спасибо, вернулся к себе в комнату, надел под брюки плавки и снова выбрался через окно, чтобы не шуметь и не разбудить отца. Обернулся — вижу, мама смотрит на меня из другого окна. Не беспокойся, мама, я знаю, чем я буду заниматься в жизни.
Я шел по тротуару вниз с холма. Мимо меня быстро проезжают вверх машины. Эти засранцы в галстуках, развесившие в своих машинах пиджаки, даже не замечают меня, мчась в Стамбул со скоростью сто километров в час строить козни и делать друг другу гадости. Я вас тоже не замечаю, вы, рогоносцы в костюмчиках!
На пляже еще никого нет. Билетер и сторож тоже пока не пришли, и я вошел бесплатно. Чтобы в кроссовки мне не набился песок, я осторожно прошагал туда, где кончался пляж с морскими камнями и начиналась стена какого-то дома, и под стеной сел в угол, куда не попадало солнце. Отсюда я увижу Нильгюн, когда она придет. Я смотрю на дно неподвижного моря — треска, покачиваясь, крутится вокруг водорослей. Осторожная кефаль тут же скрывается от малейшего движения рядом. Я затаил дыхание.
Спустя некоторое время какой-то человек надел маску и ласты, зарядил под водой ружье и пустился вдогонку за кефалью. Меня бесит, когда эти мерзавцы гоняются за рыбой! Затем вода опять застыла, и я увидел рядом со скалами бычков и кефаль. Потом я оказался на солнце.
В детстве, когда здесь не было ничего, кроме двух домов — нашего, на холме, и их старого и странного, Метин, Нильгюн и я приходили сюда, я входил в воду по колено, и мы ждали, пока не клюнет треска или кефаль. Но все время приплывали только бычки, и Метин говорил — ну ее, пусть плывет; но рыбка уже съела приманку, я уже не могу пожалеть и отпустить ее, а кладу к себе в ведро; а Метин смеялся, когда я потом наливал в ведро воду! Дорогой мой, я не жадный, говорил я; я не жадный, я только хочу спросить с этого бычка за приманку, отвечал я; не знаю, слышала Нильгюн или нет. Метин прячет рыбу. На кончик его удочки привязан не свинцовый грузик, а болт с гайкой. Нильгюн, ты только посмотри на него, вот жадюга! Ребята, просила Нильгюн, бросьте потом рыбу опять в море, жалко ведь! Нет, с этими дружить тяжело. Вообще-то из бычков выйдет отличный суп, когда положишь в него лук и картошку.
А потом я наблюдал за крабом. Эти крабы постоянно чем-либо заняты и всегда вдумчивы и рассудительны. Ну чего ты машешь клешней? Такое впечатление, что крабы знают гораздо больше меня — каждый выглядит по-стариковски умным прямо с рождения. И эти хрупкие, молоденькие крабы с белыми животиками тоже.
Постепенно на пляж стали приходить люди, вода покрылась рябью, помутнела, и дна стало не видно. Я взглянул на вход и увидел тебя, Нильгюн: ты вошла с сумкой в руках и направилась прямо в ту сторону пляжа, где сидел я.
Она шла, затем внезапно остановилась, сняла желтое платье и, пока я разглядывал ее синий купальник, постелила полотенце, потом легла на него и стала незаметной. Потом вытащила из сумки книгу и начала читать. Я видел ее голову и руку с книгой на весу. Я задумался.
Стало жарко. Уже прошло много времени, а она все читает. Я обмыл лицо водой, чтобы освежиться. Прошло еще какое-то время, она все читала. Я подумал — а если сейчас подойти и сказать: «Здравствуй, Нильгюн! Я тоже пришел искупаться. Как дела?» Думаю, она рассердится: почему-то мне вспомнилось, что она на год старше меня. Потом подойду к ней, в другой раз.
Нильгюн встала и пошла к воде; а я подумал о том, какая она красивая. Она нырнула и поплыла. Она плыла ровно, прямо в открытое море, и ни разу не обернулась на свои веши, оставшиеся здесь. Не беспокойся, Нильгюн, я присмотрю за твоими вещами; ведь она все еще плыла, не глядя назад. Сейчас любой может подойти порыться в твоих вещах, но я не спускаю с них глаз, и поэтому ничего с ними не случится.
Но затем я встал и подошел к вещам Нильгюн. Никто не смотрит. Вообще-то, Нильгюн — моя приятельница. Я наклонился к полотенцу и посмотрел на книгу, лежавшую сверху сумки: на обложке нарисована могила с крестом и двое стариков, плачущих над ней. Называется — «Отцы и дети». Под книгой — ее желтое платье. Ну-ка, посмотрим, что у нее в сумке? Я быстренько перебрал содержимое сумки, но только из любопытства, пока никто не заметил и не решил, что я вор: банка крема, спички, ключи, нагревшиеся от солнца, еще одна книга, кошелек, шпильки, маленькая зеленая расческа, темные очки, полотенце, пачка сигарет «Самсун» и маленькая бутылочка. Я посмотрел — Нильгюн все еще плавала далеко от берега. Я хотел было уже уйти и оставить все как есть, чтобы никто ничего плохого не подумал, как вдруг взял маленькую зеленую расческу и положил себе в карман. Никто не видел.
Я опять пошел, сел у камней и стал ждать. Нильгюн вышла из моря, быстро подошла к своемуполотенцу и завернулась в него. Совсем как маленькая девочка, а не взрослая разумная девушка годом старше меня. Обсохнув, она что-то поискала в сумке, затем внезапно надела свое желтое платье и
