Я задумчиво покачал головой.
— А что, в самом деле, верно пишут в газете? — спросил он затем. — Что, и впрямь есть такой дом карликов?
Значит, газету читали все.
— А ты сразу обиделся и ушел, — сказал он. — Разве на таких подлецов можно сердиться? И куда ты потом пошел?
— В кино.
— Что за фильм? Расскажи.
Я стал рассказывать. Когда закончил, он уже налил молоко во все бутылки и закрывал их пробками.
— Пробки трудно найти, — пожаловался он. — Сильно подорожали. Дешевое вино теперь закрывают пластмассовыми пробками. А я говорю всем, чтоб пробки не теряли. Потеряете — десять лир. Я ведь вам не молокозавод. А если вам что-то не нравится, то пусть ваши дети пьют молоко со всякой химией.
Он всегда так говорит. Я собирался вытащить из кармана и подарить ему пробки, которые отдал мне Фарук-бей, но внезапно почему-то передумал. И произнес — только чтобы сделать ему приятное:
— Все так подорожало.
— Да уж! — согласился он, быстро закрывая бутылки, и оживился. Заговорил о дороговизне, о давних, хороших, прекрасных временах, а мне стало скучно, и я его не слушал. Наполнив и закрыв все бутылки, он поставил их в коробку и сказал: — Эти я собираюсь развезти. Хочешь, и тебя домой подвезу. — Он нажал на педаль, с шумом завел мотоцикл. — Давай, садись! — закричал он.
— Нет, — крикнул я в ответ. — Я пойду пешком.
— Ну ладно! — сказал он и умчался.
Я смотрел на пыль, поднявшуюся за его мотоциклом, пока он не выехал на асфальтированную дорогу. Да и неловко мне перед ним. Иду с бутылками молока в авоське. Потом обернулся и посмотрел назад. Тетя Дженнет с женой Невзата все еще доят корову. Тетя Дженнет, говорила мама, пережила чуму, повидала дни чумы; когда она рассказывала об этом, мне делалось страшно. Сады с кузнечиками закончились, начались дома. Места, что не меняются годами. Потом сюда стали приезжать охотники, каждую осень, в сентябре, со своими откормленными, злыми собаками, выскакивающими из машин, точно бешеные; дети, не подходите к ним, дети! Разорвут! Вон ящерица в трещине на стене! Убежала! Сынок, ты знаешь, отчего ящерица бросает свой хвост, по какому принципу это происходит? — спрашивал Селяхаттин-бей. Я молчал и смотрел на него со страхом: отец выглядел усталым, осунувшимся, износившимся. Ну-ка, постой, сказал он, я напишу тебе кое-что, написал на бумажке «Чарльз Дарвин» и протянул мне. Я до сих пор храню эту бумажку. Незадолго до смерти он дал мне еще одну: сынок, здесь список того, чего нам не хватает, и того, что у нас в избытке, я оставляю это только тебе, может быть, ты когда-нибудь поймешь. Я взял листок, посмотрел: это одна из его старых статей. Его красные от выпивки глаза были совсем близко от меня; он весь день работал у себя комнате над энциклопедией и устал. По вечерам он выпивал немного, а раз в неделю напивался сильно и бесился. Иногда он бродил пьяным по нескольку дней, пока не засыпал где- нибудь в саду, у себя в комнате или на берегу моря. В такие дни Госпожа запиралась у себя в комнате и вовсе не выходила.
Я направился к мяснику. У него в магазине много народу, а смуглой красавицы не видно.
— Придется немного подождать, Реджеп, — сказал Махмут.
Я устал от тяжелых бутылок и с удовольствием присел.
Я находил его там, где он заснул, и со страхом шел будить его, чтобы не увидела Госпожа и чтобы он не продолжал пить и не замерз на холоде; я говорил ему: господин, зачем вы здесь лежите, пойдет дождь, вы простудитесь, идите домой, лягте у себя в комнате. Он ворчал, разговаривал сам с собой своим старческим голосом, ругался: проклятая страна! Проклятая страна! Все впустую! Вот закончить бы мне эти тома или хотя бы отправить сначала эту брошюру издателю Эстефану, сколько сейчас времени, уже все спят, весь Восток спит, нет, не впустую всё, но я больше не могу, вот была бы у меня такая женщина, как я хочу; Реджеп, сынок, скажи, когда твоя мама умерла? Наконец он вставал, брал меня под руку, и я его уводил. По дороге он бормотал: когда, говоришь, они проснутся? Дурни — спят глупым сном: погрузились в дурацкий покой лжи и спят, с первобытной радостью веря, что в мире все устроено так, как об этом говорит вздор и первобытные сказки, существующие у них в голове. А я возьму палку, буду стучать им по голове и разбужу их! Глупцы, забудьте об этой лжи, проснитесь и прозрейте! Когда он, опираясь на меня, поднимался к себе в комнату, дверь Госпожи тихонько открывалась изнутри, в полутьме появлялись ее полные отвращения и любопытства глаза и тут же исчезали. И тогда он говорил, ах эта бестолковая женщина, бедная бестолковая трусливая женщина, как ты мне противна, Реджеп, уложи меня в постель, а когда я проснусь, приготовь мне кофе, я хочу сразу начать работать, мне нужно торопиться, они поменяли алфавит, все статьи энциклопедии перепутались, я за пятнадцать лет не смог привести ее в порядок, говорил он, а потом засыпал, что-то бормоча. Некоторое время я смотрел, как он спит, и тихонько выходил из комнаты.
Видимо, я задумался. Но тут заметил, что ребенок одной из женщин смотрит на меня как зачарованный. Мне стало неприятно. Я решил попытаться отвлечься, но не вытерпел, встал и взял свои бутылки.
— Я приду потом.
Вышел от мясника, иду в бакалею. Не так-то просто вытерпеть детское любопытство. В детстве мне и самому было любопытно, что со мной. Я думал, что я такой потому, что мама родила меня незамужней, но так я стал думать после того, как мама сказала, что мой отец на самом деле мне не отец.
— Дядя Реджеп! — позвал кто-то. — Ты меня не заметил?
Это Хасан.
— Ей-богу, я тебя не видел. Я задумался, — ответил я. — А ты что здесь делаешь?
— Ничего, — ответил Хасан.
. — Ступай, Хасан, домой и садись за уроки, — велел я. — Что ты будешь здесь делать? Тебе здесь не место.
— Это еще почему?
— Не думай, что я тебя гоню отсюда, сынок. — сказал я. — Я тебе говорю это, чтобы ты шел домой заниматься.
— Дядя, я не могу заниматься по утрам. — сказал Хасан. — Очень жарко. Занимаюсь по вечерам.
— И по вечерам занимайся, и по утрам, — посоветовал я. — Ты ведь хочешь учиться, да?
— Ну конечно хочу, — сказал он. — Да это и не так трудно, как кажется. Я буду хорошо учиться.
— Дай-то бог! — ответил я. — А сейчас давай, иди домой.
— А что, Фарук-бей приехал? — спросил он. — Я видел его белый «анадол». Как они? Метин с Нильгюн тоже приехали?
— Приехали, — сказал я. — У них все хорошо.
— Передай привет Метину и Нильгюн, — попросил Хасан. — Вообще-то я только что видел Нильгюн. Мы ведь дружили в детстве.
— Передам, — пообещал я. — А ты иди домой!
— Сейчас иду, — сказал он. — Я хочу тебя кое о чем попросить, дядя Реджеп, Ты можешь дать мне пятьдесят лир? Мне нужно купить тетрадь, тетради очень дорогие.
— Ты что, куришь? — спросил я.
— Я же говорю — тетрадь кончилась…
Я поставил бутылки на землю, вытащил и дал ему одну купюру в двадцать лир.
— Этого не хватит, — возразил он.
— Ну все, хватит, — сказал я. — Теперь я уже сержусь.
— Ладно, — ответил он. — Куплю карандаш, что еще делать.
Уходя, он добавил:
— Только отцу не говори, ладно? Он расстраивается из-за всякой ерунды.
— Ну вот, видишь! — сказал я. — Не огорчай отца.
Он ушел. Я взял свои бутылки и направился к бакалейщику Назми. Там вообще никого не было, но Назми был занят. Писал что-то к себе в тетрадь. Потом взглянул на меня, мы немного поболтали.
