— Не беспокойтесь, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Метин уже поел.
— Бери машину, если хочешь, — предложил Фарук.
— Если понадобится, приду возьму, — сказал я.
— Ты же сказал, что мой ободранный «анадол» смотрится тут не очень!
Нильгюн расхохоталась. Я не ответил ничего. Поднялся наверх, взял ключ, туго набитый кошелек, придававший мне чувство превосходства и уверенности, так как в нем было четырнадцать тысяч лир, которые я заработал за месяц, в жару, еще раз почистил свои любимые американские мокасины и, перекинув через плечо зеленый свитер, привезенный дядей в подарок из Лондона, — вручая его, он очень долго рассказывал, как его покупал, — спустился вниз. Выходя через кухонную дверь, я встретил Реджепа.
— Куда собрался молодой господин, не доев баклажаны?
— Я все съел и даже арбуза поел.
— Ну слава богу!
Я шел к калитке и все еще слышал смех Нильгюн и Фарука. Вот так они и проведут весь вечер. Она начнет подкалывать его, потому что смеется надо всем, а он через некоторое время тоже найдет что-нибудь смешное и будет подкалывать ее, и так они проведут много часов под бледным светом лампы, рассуждая о том, что весь мир, кроме них, — несправедлив, глуп и вздорен, при этом забыв о своей собственной глупости и вздорности. К этому времени Фарук допьет маленькую бутылку ракы и, возможно, начнет рассказывать Нильгюн, если та еще не уснула, о своей бывшей жене, которая его бросила; и, вернувшись сегодня под утро, я, наверное, опять найду Фарука спящим за столом и с удивлением спрошу себя: как этот человек может посмеиваться надо мной всегда, когда дает мне машину? Раз ты такой умный и сообразительный, чего ж тогда от тебя сбежала твоя красивая, рассудительная жена? Они сейчас сидят на участке земли, который можно продать, как минимум, за пять миллионов, но едят из тарелок с отколотыми краями, вилки и ножи — разные, а вместо солонки — старая бутылочка из-под лекарства, крышку которой карлик продырявил ржавым гвоздем, и молча, терпеливо наблюдают, как ест, разливая все вокруг себя, несчастная, девяностолетняя Бабушка. Я долго брел по улице и дошел до дома Джейлян. Ее родители смотрели телевизор, как и другие не очень образованные богачи, а впрочем, как и все несчастные бедняки, у которых нет других развлечений. Тупицы-богачи не умеют развлекаться! Я спустился к берегу, все уже пришли, не было только садовника, целый день поливавшего сад, словно его приковали наручниками к шлангу. Я сел и начал слушать разговоры:
— Ребята, что будем делать?
— Скоро папа с мамой лягут спать, пойдем видео смотреть.
— Ну нет, мы что, будет сидеть здесь весь вечер?
— Я хочу танцевать, — сказала Гюльнур, слегка пританцовывая под воображаемую музыку.
— Будем играть в покер, — предложил Фикрет.
— Я не буду.
— Поехали на Чамлыджу[43] пить чай.
— Это же пятьдесят километров!
— А я хочу танцевать, — сказала Зейнеб.
— Пошли на турецкий фильм, поприкалываемся.
— Ну давайте уже, решайте, пошли куда-нибудь.
Я наблюдал, как, отражаясь в неподвижном море, вдалеке на острове загорался и гас маяк, и предавался размышлениям, вдыхая ароматы жимолости и девичьих духов, струившиеся в воздухе.
Я думал, что люблю Джейлян, но какое-то туманное чувство, которое я никак не мог осознать, отдаляло ее от меня. Я считал, что мне следует рассказать ей о себе, как я и решил к утру лежа в кровати, но чем больше я думал, тем больше понимал, что этого «я», о котором следовало рассказать, словно вовсе не существовало. То, что я называл своим «я», было похоже на тайну за семью печатями. Казалось, во мне всегда существовало еще что-то другое, и, может быть, найдя это другое, я бы смог найти и предъявить настоящего се бя, но из-под каждой печати появлялся не настоящий и непохожий на других Метин, которого я бы мог показать Джейлян таким, как есть, а следующая печать, скрывавшая его. Я подумал, что любовь толкает человека на двуличие, а между тем я решил, что смогу избавиться от этого постоянного ощущения лицемерия, так как верил, что влюблен. Скорее бы закончилось это ожидание! Но я знаю, что жду неизвестно чего. Чтобы успокоить себя, я вспомнил и по порядку перечислил свои преимущества, но это меня не утешило.
В это время остальные решили, куда идти, и я пошел вместе со всеми. Мы расселись по машинам и с гвалтом поехали в какой-то отель на дискотеку. Там не было никого, кроме нескольких дурней туристов. Мы посмеялись над ними из-за того, что они в целом мире выбрали для отдыха такое сонное и безжизненное место.
— Тупые фрицы!
— Ребята, хочется повеселиться, что будем делать?
Они немного потанцевали, и я потанцевал с Джейлян, но ничего не случилось. Она спросила меня, сколько будет 27 на 13 и 79 на 81, я ей сказал, но она засмеялась, считая все это неважным, а когда заиграла быстрая музыка, сказала, что ей скучно, и села. Я поднялся этажом выше и, пройдя по тихим, застеленным дорожками коридорам, вошел в поразительно чистую уборную. Увидев себя в зеркале, я подумал, что все это, пропади оно пропадом, происходит со мной потому, что я верю, что влюблен в эту девушку. Мне стало противно от самого себя. Наверное, Эйнштейн в восемнадцать лет был не таким. И Рокфеллер-старший тоже, думаю, не был таким в моем возрасте. Потом я замечтался о том, как стану богатым: в Америке я когда-нибудь заработаю денег и на них куплю в Турции газету, но не доведу ее до банкротства, как наши богатые дураки, а наоборот; а потом газета мне надоест, и я буду жить, как главный герой фильма «Гражданин Кейн», я буду легендарным человеком, живущим в одиночестве… еще, черт побери, есть идея стать президентом футбольного клуба «Фенер-бахче». Правда, мне пришло в голову, что, став богатым, я забуду обо всех этих банальных мечтах, я ненавидел богатых, но из-за Джейлян у меня в голове все смешалось. Потом я понюхал то место у себя на рубашке, где она во время танца держала руку, и вышел из уборной. На лестнице столкнулся с нашей компанией. Они сказали, что мы едем в другое место, и все расселись по машинам. На приборной панели в «альфа-ромео» Фикрета мигают разноцветные лампочки, указатели, знаки, стрелки и кнопки, и из-за них машина Фикрета напоминает кабину самолета. Я задумчиво посмотрел на все это. Перед выездом на трассу Стамбул-Анкара нас подрезала машина Тургая. А потом они решили устроить гонки на трех машинах до перекрестка на Гёзтепе. [44] Пытаясь обогнать остальных, мы проносились мимо грузовиков и автобусов, под пешеходными мостами, мимо заправок и заводов, стоявших по обочинам дороги, мимо отдыхавших у себя на балконах людей, мимо кафе, ремонтных мастерских, бастующих рабочих, продавцов арбузов, буфетов и ресторанчиков. Фикрет все время сигналил, все кричали и смеялись. На одном перекрестке загорелся красный свет, но Фикрет не затормозил, а свернул на прилегающую дорогу, на полной скорости чуть не въехал в чей-то «анадол», но тот в последний момент отскочил к обочине, и аварию удалось избежать.
— Этот, наверное, обгадился, поджилки затряслись!
— Обогнали уже! — крикнула Джейлян. — Всех обогнали, жми на газ, Фикрет!
— Парни, я не умереть хочу, а повеселиться, — сказала Зейнеб.
— Хочешь пожениться?!
— Вот что называется «альфа-ромео». И на таком надо еще уметь ездить!
— Да уж, дорогой, поднажми. Мне уже все по барабану.
— «Анадол» — машина нищих!
Посмотрим, что будет потом, думал я, но ничего не случилось. Гонку выиграли мы, а потом свернули на Суадие[45] и выехали на Багдадский проспект. Я очень люблю эту улицу за то, что она откровенно выставляет напоказ свою фальшь и не скрывает своей омерзительности. Эта улица словно бы хочет сказать, что жизнь — не что иное, как постоянное двуличие. Она будто хочет показать, что все, что нас окружает, — фальшивое! Отвратительный искусственный мрамор жилых домов! Мерзкие пластмассовые рекламные стенды! Гадкие люстры на потолках! Кондитерские в пошлых огнях! Я люблю всю эту не скрывающую себя мерзость. Я тоже — ненастоящий, все мы ненастоящие, вот здорово! Я не смотрел на девушек на улице, потому что боялся, что, если какая-нибудь
