рубашку и брюки, остался только в кроссовках и встал так близко к костру, что почти стоял в нем. Мне нравилось греться. Я с удовольствием рассматривал свое обнаженное тело на фоне пылавшего пламени. Я ничего не боюсь! Я смотрел на свой член, горделиво возвышавшийся над пламенем. Мое тело будто принадлежало не мне, а другому мужчине: загорелое, крепкое, как сталь, упругое, как лук! Я мужчина, все в моих руках, бойтесь меня! Пусть волоски мои затлеют от огня, ничего со мной не случится. Постояв еще немного, я вышел из огня, чтобы он разгорелся ее сильней, и стал искать хворост. Подул прохладный ветер, у меня замерзла задница, и я подумал: эти так боятся, когда их обзывают женщиной или голубым, а я даже этого не боюсь. Пламя вспыхнуло вновь с новой силой, я вошел в него опять и, глядя на свой орган, подумал обо всем том, что я смогу совершить: о смерти, о страхе, об огне, о чужих странах, об оружии, о нищих и рабах, о знамени и стране, о шайтане, о мятежах, об аде.
Потом я высушил над костром раскисшую обложку пластинки и одежду. Оделся. Размышляя обо всем, прилег в сторонке, где не было грязи.
Я сразу уснул. Проснувшись, я знал, что видел сон, но не помнил, что было в этом сне. Кажется, что- то горячее. Солнце было уже очень высоко. Я заторопился. Может быть, я уже опоздал. Кажется, я не знаю, что мне делать.
Я быстро шел с холма мимо нашего дома с твоей пластинкой в руках, а рядом проезжали отвратительные машины воскресных гуляк, спешивших на пляж. Ни матери, ни отца не видно. Надеюсь, меня тоже никто не видел. Занавески задернуты. У Тахина торопливо собирали черешню, пока в ней не завелись червяки после дождя. В Нижнем квартале я разменял свои пятьсот лир — по воскресеньям магазины здесь открыты. Заказал поджаренного хлеба и чай. Пока пил чай, вытащил из кармана обе расчески, зеленую и красную, и долго смотрел на них. Аллах все видит.
Я расскажу ей обо всем. Когда расскажу все, станет понятно, в чем мой грех и в чем я виноват. Все расскажу, ничего не скрою. И ты поймешь, кто я такой, Нильгюн. Ты скажешь: оказывается, ты совсем другой. Я не трусливый раб. Смотрите: я делаю, что хочу, у меня в кармане чуть меньше пятисот лир, я — сам себе господин, сам себе хозяин. Вы идете на пляж, держите надувные мячи и сумки, на ногах у вас смешные шлепки, с вами ваши мужья, жены, дети, ах вы, несчастные! Вы ничего не знаете! Вы смотрите, но не видите; вы думаете, но не понимаете! Они не понимают, кто я, не знают, кем я стану, потому что они — хуже слепых. Они — отвратительны! Омерзительная толпа, что идет на пляж в погоне за удовольствием! Значит, именно мне выпадет на долю направить их на истинный путь. Смотрите на меня — у меня будет фабрика! Смотрите на меня — у меня будет кнут! Я — господин, я — хозяин! Я смотрел на людей на пляже сквозь проволочный забор и, не увидев вас, госпожа Нильгюн, в этой толпе, подумал — ведь и Мустафа не пришел.
Я пошел к вашему дому. Карлик доложит — пришел какой-то господин, хочет вас видеть, госпожа Нильгюн. В самом деле? — спросишь ты, если это благородный господин, то пригласите его в гостиную, дорогой Реджеп, а я сейчас приду. Я шел, глядя по сторонам — может, Нильгюн идет на пляж и мы с ней встретимся по пути. Но я так и не увидел вас, сударыня. Дойдя до калитки вашего сада, я остановился и заглянул за забор: машины, которую я толкал всю ночь в гору под дождем, как дурак или презренный прислужник, о чем уже начал забывать, в саду не было. Интересно, где «анадол»? Раздумывая об этом, я вошел в калитку, но направился не к главной двери с лестницей, а к двери на кухню, ведь я — благовоспитанный господин и не люблю причинять беспокойство. Я вспомнил тень смоковницы, камни стены. Как сон. Постучал в кухонную дверь, подождал немного. Спрошу: господин Реджеп, вы служите здесь? И скажу: кажется, эта пластинка и зеленая расческа принадлежат красивой госпоже, которая живет в этом доме, раньше я был знаком с ней немного, но теперь это уже неважно, я пришел отдать ее вещи, у меня нет других намерений. Подождав немного, я решил, что дядя Реджеп ушел на рынок. Дома его, кажется, нет. А может, дома вообще никого нет! Да, действительно никого. Как во сне! Мне стало жутко.
Я повернул дверную ручку, и кухонная дверь медленно открылась. Беззвучно, как кошка, я вошел в кухню. Пахло маслом — я помнил этот запах. Никого нет. Подошвы кроссовок — резиновые, никто не слышит, как я шагаю по лестнице. Я — призрак, что бродит во снах, а возможно, все кажется мне сном, потому что я не выспался. Вдыхая запахи дома, я подумал — значит, вот как пахнет их дом внутри! Пахнет, как настоящий дом! Я скажу ей: это я пришел.
Поднявшись на верхний этаж, я медленно открыл одну из дверей. Посмотрел и сразу узнал его гадкую фигуру — это Метин, растянулся на простыни и спит! Я вспомнил, что он должен мне две тысячи лир, и еще что он сказал — Аллаха нет. Никто не услышит, если я задушу его. Я остановился — останутся отпечатки пальцев. Тихонько прикрыл дверь и вошел в другую комнату, дверь которой была открыта.
По бутылкам на столе и огромным штанам, валявшимся на неубранной постели, я понял — здесь комната Фарука. Я ушел и оттуда и вдруг, не думая ни о чем, открыл дверь следующей комнаты. Ужас охватил меня: я увидел на стене портрет своего отца! Только он был каким-то странным, с бородой, с гневом и разочарованием смотрел на меня из рамки и будто бы говорил: как жаль, что ты такой дурак. Страх не покидал меня. Потом я услышал хриплый голос старухи и понял, кто был на стене и чья это комната.
— Кто это?
Все же я открыл дверь на миг и посмотрел на ее морщинистое лицо, утопавшее в сморщенных простынях. И сразу закрыл дверь.
— Реджеп, это ты, Реджеп?
Я беззвучно подбежал к последней комнате и, пока, дрожа, стоял перед дверью, все время слышал тот голос:
— Реджеп, это ты? Я тебе говорю, Реджеп! Кто здесь был?
Я быстро вошел в комнату и растерялся: вас тоже не было у себя, госпожа Нильгюн! Подняв покрывало на пустой кровати, я вдохнул ее запах, но сразу опустил его, испуганно и торопливо, чтобы не оставлять следов, потому что старуха продолжала кричать, будто специально, чтобы я ничего не трогал.
— Кто там, говорю?! Кто там, Реджеп?
Я вытащил из-под подушки ночную сорочку Нильгюн — она пахла лавандой и ее кожей. Потом сложил сорочку как было и положил ее под подушку. Подумал, что вот здесь, на твоей кровати, Нильгюн, и оставлю пластинку с расческой. Ты увидишь расчески и поймешь, Нильгюн, как долго я хожу за тобой, как я тебя люблю. Но я не положил. Почему-то мне показалось, что если я оставлю все здесь, то все закончится. Я, правда, уже собирался махнуть рукой, ну и ладно, пусть все закончится, но старуха опять закричала:
— Реджеп, я тебе говорю, Реджеп!
Я немедленно вышел из комнаты, потому что по звукам тяжелых старческих движений я понял, что Бабушка встает с постели. Быстро спускаясь по лестнице, я услышал, что она открыла дверь своей комнаты, стучит в пол палкой, словно хочет его продырявить, и кричит мне в след.
— Реджеп! Реджеп, говорю!
Согнувшись, я пробрался на кухню, но, выходя во двор, остановился: я так просто не уйду, ничего не сделав. На плите на маленьком огне стояла кастрюля. Я повернул ручку горелки, и огонь загорелся на полную силу. Потом я повернул ручку другой горелки. Я вышел и подумал — все-таки чего-то не хватает.
Решив все же ни на что не обращать внимания, я быстро зашагал к пляжу и через проволочный забор, как и предполагал, увидел вас в толпе, госпожа Нильгюн. Сейчас отдам вам вашу расческу с пластинкой, пусть все закончится! Я никого не боюсь. Она вытиралась. Значит, вы только что купались. Мустафы нет. он не пришел.
Подождав немного, я отправился в бакалею. Там были и другие покупатели.
— Дай одну «Джумхуриет»!
— Нет! — сказал бакалейщик, ярко покраснев. — Больше не продаем.
Я ничего не ответил. Подождал немного, и вы, госпожа Нильгюн, пришли с пляжа, как каждое утро, и попросили:
— Одну «Джумхуриет», пожалуйста.
Но бакалейщик ответил:
— Нет. Больше не продаем.
— Почему? — удивилась ты, Нильгюн. — Вчера еще продавали.
