Бакалейщик кивнул в мою сторону, и ты тоже посмотрела на меня — мы переглянулись. Поняла ли ты, поняла ли ты меня? А потом я представил: сейчас я терпеливо и медленно, как благородный господин, расскажу тебе обо всем. Я вышел на улицу, пластинка и расчески наготове, жду. Вскоре вышла и ты. Я все, все, все расскажу тебе сейчас, ты все поймешь.
— Мы можем немного поговорить? — спросил я.
Она растерялась, остановилась и мгновение смотрела на меня — ах, какое красивое лицо! Я решил, что она заговорит, заволновался, но она пошла дальше! Торопливо, как от шайтана. Я побежал за ней, догнал и, не обращая ни на кого внимания, попросил:
— Пожалуйста, постой, Нильгюн! Выслушай меня хоть раз!
Внезапно она остановилась. Увидев ее лицо так близко, я удивился, какого, оказывается, необычного цвета у нее глаза!
— Ладно, — согласилась она. — Говори немедленно, что хотел сказать!
Я тут же забыл обо всем — ничего не приходило в голову. Мы будто недавно познакомились, и мне нечего сказать. Потом, уже не надеясь ни на что, я спросил:
— Это не твоя пластинка?
Протянул ей пластинку, но она даже не посмотрела!
— Нет! — сказала она. — Не моя.
— Нильгюн, это твоя пластинка! Посмотри хорошенько. Правда, она грязная и разобрать трудно. Она промокла, я недавно ее высушил.
Она наклонила голову и внимательно посмотрела:
— Нет, не моя. Ты путаешь меня с кем-то.
И пошла дальше, но я схватил ее за руку.
— Отпусти меня! — крикнула она.
— Почему вы все мне врете?
— Пусти!
— Почему вы все убегаете от меня? Тебе даже поздороваться со мной жалко! Что во мне плохого, скажи! Если бы меня не было, знаешь, что они бы уже сделали с тобой? — кричал я.
— Кто — они? — спросила она.
— Почему ты врешь? Можно подумать, ты не знаешь? Почему ты читаешь «Джумхуриет»?
Вместо того чтобы честно мне ответить, она растерянно и беспомощно смотрела по сторонам в поисках помощи. С последней надеждой я взял ее за руку и очень вежливо сказал ей:
— Я тебя люблю, ты знаешь об этом?
Внезапно она вырвалась от меня и бросилась бежать, но понятно, что она не смогла бы убежать! Я догнал ее в два прыжка, как кошка, что, прыгнув, ловит раненую мышь, и опять крепко схватил ее в толпе за тонкую талию. Ну-ка стой! Оказывается, это так просто. Бьется. Мне захотелось поцеловать ее, но я пока еще благовоспитанный господин и не буду пользоваться удобным случаем, в надежде, что она осознает свою вину. Я умею держать себя в руках. Смотри, никто не спешит тебе на помощь, потому что они знают, что ты не права. Ну-ка, скажите мне, барышня, почему вы бежали от меня, расскажи, что вы все время замышляете втайне от меня, скажи, чтобы услышали другие, все люди, и чтобы больше никто и никогда не обвинял меня или не думал обо мне плохо. Мустафа здесь? Я ждал, что она скажет, словно для того, чтобы закончился этот нескончаемый кошмарный сон, в котором меня все считали таким подлецом. И вдруг она закричала:
— Фашист чокнутый, отпусти меня!
Так я понял, что она — заодно со всеми и тоже считает меня подлецом. Сначала я растерялся, а потом решил сразу же, прямо там, наказать ее. И в наказание избил.
27
Когда я понял, что на земле лежит Нильгюн, а тот, кто ее бил и теперь убегает, — Хасан, я сказал себе: чего ты стоишь? Беги, Реджеп, беги! Бросив авоськи на землю, я подбежал к ней.
— Нильгюн. Нильгюн, как ты, девочка моя?
Она свернулась калачиком, как в постели, уткнулась лицом в асфальт и дрожит, обхватив голову руками. И извивается так, словно не телу ее больно, а душе, и стонет она только потому, что не догадалась закричать.
— Нильгюн, Нильгюн, — позвал я, похлопав ее по плечу. Она еще некоторое время плакала и дрожала. А потом, сжав кулачок, начала бить по асфальту, но уже не плакала, а как бы гневно и с отвращением ругала кого-то или покаянно жаловалась кому-то. Я взял ее за руку.
Тогда Нильгюн словно заметила и осознала то, чего раньше не замечала: она увидела людей, сбежавшихся к нам со всех сторон, тех, кто что-то кричал, тех, кто трусливо и с любопытством выглядывал из-за плеч других, чтобы получше разглядеть все и что-нибудь сказать. Внезапно ей, кажется, стало стыдно. Она потянулась ко мне, чтобы встать. Я увидел ее окровавленное лицо. О господи. Какая-то женщина вскрикнула.
— Обопрись на меня, милая, обопрись.
Она встала, опираясь на мою руку. Я дал ей свой платок.
— Пойдем отсюда, Реджеп. Пойдем домой.
— Как ты себя чувствуешь?
— Такси приехало, — произнес кто-то. — Садитесь.
Все расступились, мы садились в такси, кто-то протянул мне мои авоськи и сумку Нильгюн, а какой-то мальчик протянул пластинку и сказал:
— Это тетина.
— В больницу? — спросил водитель. — В Стамбул?
— Я хочу домой! — попросила Нильгюн.
— Давай хотя бы заедем в аптеку! — сказал я.
Она ничего не ответила. По дороге в аптеку она молчала, дрожала, безразлично глядя на платок, которым я промокал ей глаза, чтобы видеть, насколько она пришла в себя.
— Держи голову ровно! — сказал я, потянув ее за волосы.
В аптеке самого Кемаля-бея опять не было, а была его красивая жена, она слушала радио.
Увидев Нильгюн, женщина охнула. Потом забегала по магазину, засуетилась, стала задавать какие-то вопросы, а Нильгюн сидела и молчала. Наконец она тоже замолчала и начала промывать раны на лице Нильгюн ватой с лекарством. Я отвернулся, не стал смотреть.
— Кемаля-бея нет?
— Аптекарь здесь я! — ответила его жена. — Зачем тебе Кемаль-бей? Он наверху! Красавица моя, за что же тебя так избили?
В это время дверь открылась и вошел Кемаль-бей. Увидев Нильгюн, он на мгновение замер, а потом в его взгляде появилась такая ярость, как будто он всегда ждал, что это случится.
— Что с ней? — спросил он.
— Меня ударили, — сказала Нильгюн. — Избили.
— Господи! — воскликнула аптекарша. — До чего мы докатились, до чего докатились!
— Кто — мы? — поинтересовался Кемаль-бей.
— Тот, кто сделал это… — начала его жена.
— Фашист, — пробормотала Нильгюн.
— А ты помолчи сейчас, помолчи, — сказала женщина.
Но Кемаль-бей услышал слово «фашист» и вздрогнул. Он словно услышал или вспомнил что-то ужасное. Потом внезапно потянулся убавить радио и закричал на жену:
— Зачем ты его всегда так громко включаешь?
Радио замолчало, и аптека внезапно показалась пустой, и теперь боль, стыд и чувство вины стали особенно ощутимыми. Мне не хотелось об этом думать.
