несмотря на переживания, пирожков.
А еще я часто заходил в родительскую спальню и внимательно смотрел на отца. Но нет, он не двигался. Иногда я снова открывал в спальне шкаф, выдвигал ящики и трогал вещи, каждая из которых теперь наполнилась воспоминаниями. Теперь все эти вещи, большая часть которых мне была хорошо знакома с детства, превратились в драгоценных хранителей утраченного времени. Я выдвинул ящик комода и, вдыхая смесь запаха дерева и сладкого сиропа от кашля, долго, как картиной, любовался лежавшими там старыми телефонными счетами, телеграммами, коробками с аспирином и отцовскими лекарствами. Помню, прежде чем отправился с Четином улаживать похоронные дела, долго смотрел с балкона на проспект Тешвикие, и передо мной оживали фрагменты моего детства. Со смертью отца не только привычные предметы, но и знакомый вид улиц превратились в цельную, связанную единым смыслом картину незабвенных воспоминаний о безвозвратно утраченном мире. Так как возвращение домой означало для меня отчасти возврат в центр былого единства, то я был несказанно рад, как едва ли может радоваться мужчина, у которого умер отец, хотя из-за своего воодушевления испытывал угрызения совести. В холодильнике оказалась маленькая бутылочка «Йени Ракы», половину которой отец выпил за ночь до смерти, и когда гости ушли, мы с матерью и братом допили её.
— Видите теперь, как ваш отец со мной обращался? — причитала мать. — Даже умер, не сказав ничего.
После полудня тело отца увезли в морг при мечети Синан-паши в Бешикташе. Мать не сменила постельное белье, потому что ей хотелось спать, вдыхая запах отца, который удержали наволочки и простыни. Нам с братом удалось уложить её только очень поздно, и то дав снотворное. Она немного поплакала, но все же заснула. Осман ушел к себе домой, а я лег в кровать и вспомнил, что наконец сбылась моя детская мечта: мы с мамой остались вдвоем одни в доме.
Радость, которую я не мог скрыть даже от себя, проистекала еще и от надежды, что Фюсун, возможно, придет на похороны отца. Ради этого я велел напечатать некролог в центральных газетах и упомянуть в нем фамилии всех родственников семьи. Мне казалось, родители Фюсун прочитают его и обязательно объявятся. Интересно, какую газету они читают? О похоронах они могли узнать и от других родственников, фамилии которых были перечислены в некрологе. Мама за завтраком просмотрела все газеты. Она то и дело бормотала:
— Садык с Саффетом и мои родственники, и вашего покойного отца, поэтому их надо было написать после Перран с мужем. И дочери Шюкрю-паши, Нигян, Тюркян и Шюкран не на месте...[14] Арабку Малику, первую жену дяди Зекерии, тоже упоминать не нужно было... Она замужем за ним была самое большее три месяца... А бедную дочурку вашей тети Несиме, старшей сестры вашего отца, умершую в двухмесячном возрасте, звали не Гюль, а Айшегюль... Кто вам это рассказал и написал?
— Матушка, это ошибки наборщика, ты же знаешь газетчиков... — объяснял Осман.
Она то и дело поглядывала из окна на двор мечети Тешвикие и размышляла, что ей надеть, а мы оба пытались убедить её, что погода слишком холодная, да и снег идет, чтобы ей выходить из дома. «Ведь если вы придете в мехах, матушка, будто на прием в „Хилтоне', будет не очень хорошо», — убеждали мы.
— Хоть умру, а на похороны вашего отца все равно пойду, — упорстовала мать.
Но, после того как из морга на катафалке привезли гроб с телом отца и поставили на погребальный камень, мать зарыдала в голос, и стало понятно: находиться в похоронной процессии, которая пойдет по проспекту, она не сможет. Пока присутствующие совершали во дворе намаз, мать, в каракулевой шубе, ведомая под руки Бекри-эфенди и Фатьмой-ханым, вышла на балкон и, когда гроб подняли и стали грузить на катафалк, потеряла сознание, несмотря на все принятые ранее успокоительные. Дул резкий северо- восточный ветер, мелкими, неприятно колючими крупинкам сыпал снег. Мало кто во дворе мечети заметил стоявшую на балконе женщину. Когда Фатьма и Бекри унесли её в комнату, я присмотрелся к собравшимся. Все это были те самые люди, которые приходили на нашу с Сибель помолвку в «Хилтон». Только красавиц девушек среди них поубавилось. Они, как цветы, появлялись только летом, а зимой обычно исчезали. Женщины стали некрасивыми, а мужчины выглядели мрачными и даже грозными. Со всеми, как на помолвке, я обменялся рукопожатием и обнялся с множеством людей и всякий раз страдал, когда мне мерещилась в толпе Фюсун, потому что её не было. Это длилось до конца похорон. Когда стало ясно, что ни она, ни её родители на похороны не пришли, мне показалось, что в промерзлую землю зарывают не только отца, но и — заживо — меня.
После похорон прижавшиеся друг другу от холода родственники долго не расходились, но я взял такси и поехал в «Дом милосердия». Запах квартиры успокоил меня. Я лег в нашу кровать, взяв с собой ручку и чашку Фюсун, из которой она пила чай и которую я не мыл с тех пор, как она исчезла, — две вещи, утешавшие и успокаивавшие меня лучше других. Поводил ими по коже и вскоре окончательно успокоился.
Если меня спросят, от чего я страдал в тот день — от того ли, что Фюсун не пришла, или от того, что умер мой отец, отвечу так: боль — всегда одно целое. Страдания по любимому человеку обычно захватывают сердцевину нашего существа; любовь ловит нас там, где мы слабее всего и, крепко прирастая ко всем нашим прочим горестям и печалям, овладевает нами, заставляя страдать и физически, и духовно, бесконечно продолжая отравлять нам жизнь. Когда мы безответно влюблены, всяческое горе — от смерти отца до обычной неприятности вроде потери ключей, беды и разного рода неурядицы будут катализатором основной боли, готовой усилиться в любой момент. Человек, который, как я, портит себе от несчастной любви жизнь, обычно считает, что его беды закончатся, когда прекратятся любовные страдания, чем волей-неволей сильнее бередит душевную рану.
К сожалению, я никогда не поступал сообразно тому, что понял, сидя в такси в день похорон отца. Страдания, принесенные любовью, с одной стороны, в каком-то смысле учили меня и делали более зрелым, но, с другой стороны, захватив целиком мой разум, оставляли мало возможностей для умения рассуждать, дарованного зрелостью. Любой безнадежно влюбленный знает, что ведет себя неправильно, но продолжает делать то же самое, хотя и сознает, сколь плачевным будет финал, и с течением времени все яснее видит, как неверно он поступает. Интересная деталь, на которую человеку в этом состоянии не свойственно обращать внимание: наш разум не смолкает ни на мгновение, и даже если он и не противостоит нашей страсти, в самые горькие минуты честно и безжалостно нашептывает нам, что результат окажется один — наши страдания и боль станут нестерпимыми. Все девять месяцев с того момента, как я потерял Фюсун, мой разум шептал это с каждым днем все настойчивее и настойчивее, но он же подарил надежду, что однажды, когда ему удастся завладеть мной, я избавлюсь от боли. Однако, поскольку любовь с надеждой (пусть даже на излечение от своего недуга) давали мне силу жить с болью, это приводило лишь к тому, что страдания мои не кончались.
Лежа в нашей кровати в «Доме милосердия» и чувствуя, как, благодаря вещам Фюсун, боль постепенно стихает (горечь утраты отца объединилась во мне с горечью утраты возлюбленной, и вместе они заставили меня страдать от одиночества и мечтать быть любимым), я одновременно гадал, почему Фюсун и её семьи не было на похоронах. Вряд ли тетя Несибе и её муж, всегда ценившие отношения с матерью и нашей семьей, не пришли из-за меня. Это означало только одно: Фюсун с родителями всегда будет скрываться от меня и, вероятно, я не увижу её больше никогда. Поверить в такое я не мог и проникся новой надеждой опять повстречаться с Фюсун.
48 Главное в жизни — быть счастливым
— Значит, в недостачах компании ты обвиняешь Кенана? — как-то вечером тихо спросил меня Осман. Он теперь нередко приходил навестить мать — иногда с Беррин и детьми, а часто — один, и мы садились за стол втроем.
— Откуда ты об этом узнал?
— Я же все знаю, — ответил Осман. Мать была в другой комнате, и он взглядом указал туда, чтобы я говорил тише: — В обществе ты себя уже опозорил, так хотя бы перед нашими сотрудниками не позорься, — сказал он резко (между тем, слово «общество» брат всегда не любил) и добавил: — Ты виноват в том, что
