очарованы красотой и нежностью Фюсун. Я ловил себя на мысли, что меня пугает, не бросит ли Фюсун и меня, и Феридуна, как только Фюсун станет звездой, к чему она стремилась. Конечно, у меня и в мыслях не было, будто она способна на все ради денег и славы — например, на свободные отношения с влиятельными журналистами, но по взглядам посетителей «Копирки» понимал: многие готовы на все, чтобы отобрать её у меня, — употребляю именно это слово, поскольку именно оно первым пришло мне в голову. Если бы Фюсун стала известной, я любил бы её сильнее, но и страх потерять её стал бы огромным.
Тем вечером, ловя на себе гневные взгляды Фюсун, я понял, что все мысли моей красавицы не обо мне и даже не о муже, а только о том, чтобы стать кинозвездой, и я помню, как забеспокоился, даже испугался. Мне давно стало понятно, стоит Фюсун бросить меня — и мужа, сбежав с каким-нибудь продюсером или известным актером (из тех, что бывали в актерских пивных), страдать я буду куда мучительнее, чем летом 1975 года.
Насколько Феридун сознавал грядущую для нас двоих опасность? Он, естественно, замечал, как прощелыги хотят втянуть его жену в отвратительный мир, подальше от него, но я считал необходимым напомнить ему лишний раз об опасности. Намекал, что, если Фюсун начнет сниматься в отвратительных мелодрамах, смысла в художественном фильме для меня не останется; а дома, поздней ночью, сидя в кресле отца и выпивая в одиночестве, переживал, не слишком ли откровенничал перед мужем Фюсун.
В начале мая, в преддверии съемочного сезона, Хайяль Хайяти, пришел в «Лимон-фильм» и сказал, что малоизвестная молодая актриса из-за побоев ревнивого любовника попала в больницу и что было бы хорошо, если бы её роль досталась Фюсун, так как это прекрасная возможность для такой красивой и образованной девушки, как она, начать карьеру. Однако Феридун вспомнил о моих сомнениях и вежливо отказался от его предложения; полагаю, Фюсун он ни о чем не сказал...
60 Вечера на Босфоре в ресторане «Хузур»
Все, что мы предпринимали, чтобы оберегать Фюсун от коварных мужчин, всякий раз слетавшихся к ней как пчелы на мед, когда она приходила в «Копирку», порой веселило нас и даже доставляло удовольствие. Однажды мы узнали, что журналист Белая Гвоздика, ведущий рубрики светских новостей, тот самый, кто был среди гостей на помолвке в «Хилтоне», хочет написать статью о Фюсун, представив её восходящей звездой. Но мы сказали ей, что ему нельзя доверять, и сбежали от него. В другой раз некий журналист-поэт, подсевший за столик к Фюсун, тут же испытав вдохновение, написал на салфетке стихи, посвященные ей; стихи были незамедлительно отправлены в мусор по моему наущению пожилым официантом «Копирки», Тайяром, так и не найдя ни одного читателя. Оставшись втроем, мы часто рассказывали друг другу подобные истории (конечно, не все!) и смеялись над ними.
Когда в «Копирке» или других подобных местах Фюсун выпивала пару рюмок, она, в отличие от всех прочих деятелей искусства, которые принимались жаловаться друг другу на жизнь, начинала веселиться и вести себя бесшабашно и превращалась в веселую, непоседливую хулиганистую девчонку. Я чувствовал её радость, если мы опять, точно во время наших былых совместных поездок, ходили куда-то втроем. Но меня раздражали колкие намеки и сплетни, и теперь я гораздо реже бывал в «Копирке», а если и оказывался там, не давал покоя воздыхателям, подходящим к Фюсун, и чаще всего увозил её с мужем ужинать на Босфор. Поначалу она дулась, что мы ушли рано, однако потом, болтая по дороге с Четином, делалась веселой, и я решил — лучше, если мы будем чаще посещать рестораны, как летом 1976 года. Чтобы выполнить задуманное, мне нужно было уговорить Феридуна. Ведь мы с Фюсун не могли никуда пойти вдвоем. А так как Феридун с трудом вырывался из круга своих приятелей-киношников, однажды я убедил пойти с нами тетю Несибе.
Летом 1977 года к нам без долгих уговоров, охотно присоединился Тарык-бей, и вся наша честная компания, обычно проводившая время перед телевизором в доме Кескинов, отправилась по босфорским ресторанам. Я вспоминаю эти поездки и застолья с ощущением подлинного счастья. Да разве цель любого романа и музея не в том, чтобы искренне поведать о счастливых воспоминаниях, сделав тем самым пережитое одним человеком достоянием других?
Тем летом совместные походы по тавернам и ресторанчикам на Босфоре стали для нас приятной привычкой. Потом, вне зависимости от времени года, мы не реже раза в месяц садились в машину и весело, будто на свадьбу, ехали в какой-нибудь ресторан или в известный клуб, где можно было послушать старинные песни и певцов, которых очень любил Тарык-бей. Иногда наши с Фюсун ссоры, недомолвки, напряженность, её обиды за то, что съемки никак не начнутся, отравляли все удовольствие. Но когда мы с шумом рассаживались в автомобиле, особенно после долгих зимних месяцев, я видел, как нам радостно вместе, как хорошо — мы привыкли к нашей маленьком компании и любим друг друга.
В те времена Тарабья, утыканная ресторанчиками, всегда заполненными беззаботной толпой, с лотошниками, уличными торговцами, предлагавшими мидии, миндаль и мороженое, сновавшими между столиков по тротуарам, с фотографами, которые, не успев щелкнув, через час приносили готовый снимок, с маленькими группами исполнителей фасыла и старых турецких песен, была излюбленным местом отдыха стамбульцев. (В те годы там не было ни одного туриста.) Помню, как тетя Несибе каждый раз, когда мы туда приезжали, восхищалась скоростью и ловкостью официантов, которые обслуживали клиентов на бегу, разнося заставленные горой тарелок тяжеленные подносы, перебегая между машин, медленно продвигавшихся по узкой улочке между столиков по обеим сторонам.
Нам очень нравился ничем не примечательный ресторан «Хузур». Впервые мы попали в него случайно — там оказались свободные места. Но Тарык-бей полюбил его за то, что там можно было «бесплатно и издалека» слушать народные турецкие песни, которые доносились из соседнего клуба «Мюджевхер». Всякий раз, когда я предлагал нам пойти в «Мюджевхер», чтобы лучше слышать певцов, Тарык-бей возражал: «Кемаль-бей, давайте не будем тратить лишние деньги на этих отвратительных горлодеров!», но сам за едой с большим вниманием, удовольствием и часто гневом внимал мелодиям, доносившимся со стороны. «У неё голоса нет, у него нет слуха», — то и дело комментировал он и громко исправлял ошибки певцов, демонстрируя, что знает слова и концовку песни, пропевая её раньше исполнителя, а после третьего стаканчика ракы начинал с закрытыми глазами, в глубокой задумчивости, покачивать головой в такт музыке.
Когда мы отправлялись из Чукурджумы кататься на машине по берегам Босфора, все мы будто забывали, пусть и ненадолго, о тех ролях, к которым привыкли. А я так полюбил прогулки по Босфору и поездки в рестораны еще и потому, что, в отличие от домашних посиделок, Фюсун всегда садилась рядом со мной. Никто за соседними столиками не замечал, как сильно её рука прижата к моей и что, пока её отец слушает музыку, а мать смотрит на дрожащие в тумане огни Босфора, мы, будто недавно знакомые и стеснительные молодые люди, только-только осваивающие европейскую разновидность дружбы — между мужчиной и женщиной, — в шуме переговариваемся обо всем подряд: о том, что едим, о том, как красива ночь, о том, какой милый её отец...
Фюсун при родителях курила напоказ, глубоко затягиваясь, с видом европейской эмансипе, которая сама зарабатывает себе на хлеб. Помню, мы покупали у бойких лотошников в неизменных черных очках билетики лотерей и, не выиграв ничего, переглядывались друг с другом и посмеивались: «Ну вот, в карты нам не повезло», а потом смущались — оттого, что счастливы.
Нельзя сказать, что я, подобно герою поэзии Дивана[20], был опьянен счастьем лишь потому, что сидел рядом с возлюбленной; меня оно наполняло даже тогда, когда мы шли вместе с ней по улице, оказывались среди людей, в толпе. По вечерам спускавшаяся к Босфору улочка, сжатая с обеих сторон ресторанами, быстро заполнялась автомобилями, и нередко между пассажирами машин и сидевшими за столиками разгорались ссоры: «Ты почему на мою девушку смотришь?», «Ты почему в меня сигарету бросил?». Когда темнело, успевшие поднабраться клиенты затягивали песни, их задорные словечки вместе с аплодисментами, раздававшиеся то за одним столом, то за другим, еще больше оживляли все вокруг. Между тем в свет автомобильных фар попадала какая-нибудь «восточная» танцовщица с загорелой кожей в расшитом монетами и блестками костюме, перебегающая с представления на представление, из ресторана в ресторан, и тогда автомобильные гудки ревели во всю мочь, как у болельщиков после победы «Бешикташа». Вдруг посреди жаркого вечера ветер менял направление, в одно
