снимал эротические фильмы и показывал их, всех уличных лотошников и игроков, торговцев контрабандными сигаретами... Правда, в отличие от предыдущих военных переворотов солдаты не ловили длинноволосых молодых людей, похожих на хиппи, и не брили их, зато во многих университетах уволили многих преподавателей. «Копирка» тоже опустела. Я после тоже решил навести порядок в своей жизни — поменьше пить и унижаться из-за любви, упорядочить способ забирать вещи у Кескинов.
Однажды вечером, когда после военного переворота прошло меньше двух месяцев, мы с тетей Несибе очутились перед ужином на кухне вдвоем. Чтобы дольше побыть у Фюсун, в те дни я приезжал пораньше.
— Милый Кемаль-бей, помните, вы приносили собачку на телевизор, черноухий бродяга пес... Он пропал... К вещам когда привыкнешь, сразу замечаешь. Мне-то все равно, что с ним, может, сам убежал, но Тарык-бей не унимается, все время спрашивает: что с ним случилось? — сказала она и сначала улыбнулась, но потом, заметив суровое выражение на моем лице, посерьезнела: — Что нам делать? — переспросила она.
— Я что-нибудь придумаю.
За ужином у меня пропала охота говорить. Несмотря на это молчание — или же из-за него — я не мог встать и уйти. Когда уже вот-вот начинался комендантский час, я почувствовал, что мне вообще не уйти, это напоминало приступ какой-то серьезной болезни. Полагаю, этот приступ заметили даже Фюсун с тетей Несибе. Тетушке пришлось несколько раз повторить: «Господи, Кемаль-бей, вы только смотрите, не опоздайте!» В тот вечер я ушел от них только в пять минут одиннадцатого.
На обратном пути нас никто не задержал. Дома я долго размышлял о собачках и их роли в доме, о том, что сначала я их приношу, а потом забираю и их там больше нет. Отсутствие черноухого пса Кескины заметили только через одиннадцать месяцев, после того как я его унес, да и то, по-моему, из-за стремления навести во всем порядок, которое сейчас, с переворотом, владело всеми. Сама тетя Несибе, конечно, полагала, что они заметили это «сейчас». Ведь, ставя собачек на радиоприемники, семья, собиравшаяся по вечерам послушать что-нибудь интересное, поворачивалась к приемнику, а там хотелось увидеть что-нибудь отвлекающее, успокаивающее. Но, когда семейным «михрабом»[23] стал телевизор и фарфоровые существа тоже перебрались на новый постамент, никто крохотных животных уже не замечал — глаза теперь всегда смотрели на экран. И потому я уносил их незаметно.
Через два дня, придя к Кескинам, я прихватил двух фарфоровых собачек:
— Шел сегодня по Бейоглу, увидел в витрине «Японского базара». Решил, что они самое то для нашего телевизора.
— Ах, какие миленькие, — обрадовалась тетя Несибе. — Не стоило утруждаться, Кемаль-бей!
— Я расстроился, что черноухий исчез, — соврал я. — Но видеть его в одиночестве на телевизоре было еще грустней. Парочка точно будет лучше — псы явно веселые и счастливые...
— Неужели вам и в самом деле было жаль черноухого, Кемаль-бей? — улыбнулась тетя. — Ведь вы такой веселый. Но мы вас очень любим за это.
Фюсун тоже мне улыбнулась.
— Я очень расстраиваюсь, когда выбрасывают или забывают какие-то вещи, — продолжал я объяснять. — Китайцы верят, что у вещей есть душа.
— Тут по телевизору недавно показывали, что мы, турки, до того как пришли в Малую Азию, много дел с китайцами имели, — заметила тетя Несибе. — Вас тем вечером не было. Фюсун, как та передача называлась? Ой, как вы удачно собачек поставили! Пусть стоят лицом друг к другу. Или повернуть их к нам? Не могу решить.
— Пусть левая будет повернута к нам, а вторая — к ней, — внезапно подал голос Тарык-бей.
Иногда, в самый неожиданный момент, когда мы были уверены, что Тарык-бей нас не слушает, он внезапно вмешивался в разговор и советовал что-то мудрое, из чего явствовало, что он следил за разговором, и очень внимательно:
— Тогда они и скучать не будут и нас будут видеть, станут членами семьи, — добавил он.
Я больше года не мог прикоснуться к этим собачкам, хотя мне очень хотелось. А когда забрал их в 1982 году, вместо унесенных вещей уже не раз оставлял некоторую сумму денег или же взамен унесенной вещи приносил на следующий день новую и очень дорогую. За те последние годы на телевизоре сменились странные пары: игольница с собачкой или собачка с сантиметром.
66 Что это?
Однажды вечером, через четыре месяца после военного переворота, когда до начала комендантского часа оставалось пятнадцать минут и мы с Четином возвращались домой, на проспекте Сырасельвилер нас остановил военный патруль, проверявший у всех проезжавших документы. Я, развалившись, сидел на заднем сиденье, бояться мне было нечего. Однако, пока я искал паспорт, взгляд солдата задержался на терке для айвы, лежавшей рядом со мной, и мне стало неспокойно.
Войдя к Кескинам в дом, я сразу почувствовал запах айвового варенья. Тетя Несибе рассказала, как после обеда варила его вместе с Фюсун на медленном огне. Я представил Фюсун помешивающей вязкую массу деревянной ложкой, пока мать хлопотала над чем-то другим. Стоило мне взять терку в руки, счастье захватило меня сполна, так что в тот вечер я ушел рано, без особых усилий, а в машине, довольный, как охотник, который только что подбил вальдшнепа, достал терку из-под полы пальто и положил её рядом с собой.
Проверив документы, солдаты обычно отпускали проезжавших. Иногда заставляли всех выйти и внимательно обыскивали машину и пассажиров. Нам тоже было велено так сделать.
Мы с Четином вышли. Солдаты внимательно смотрели в наши паспорта. Нам приказали поднять руки вверх, и мы, точно преступники в кино, подняв руки, положили их на крышу «шевроле». Двое солдат обыскивали в машине каждый угол, бардачок, под креслами. Помню, тротуары на проспекте Сырасельвилер, зажатом высокими жилыми домами, в тот момент были влажными, а несколько прохожих обернулись, глазея на продолжавших обыск солдат и на нас. Приближалось начало комендантского часа, на улицах виднелись редкие прохожие. Впереди темнели окна известного дома свиданий «Шестьдесят шесть» (по номеру дома), куда в свое время ходил почти весь наш класс и где Мехмед знал многих девушек.
— Это чье? — спросил один из солдат, указывая на терку.
— Мое...
— Что это?
Я мгновенно понял, что не смогу сказать правду. Если признаюсь, они сразу поймут, что я страстно влюблен и ради возможности видеть женщину, которая замужем много лет, несколько раз в неделю приезжаю в её дом; им станут ясны весь позор и безнадежность моего положения, и они решат, что человек я странный и плохой. Голова моя затуманилась от ракы, которую мы, чокаясь, пили с Тарык-беем. Но мне не нравилось, что терка для айвы, недавно бывшая на кухне Фюсун, сейчас в руках добродушного сержанта из Трабзона — так мне показалось, что он оттуда. Однако проблема была иного свойства: она касалась жизни в нашем мире и того, чтобы ощущать себя человеком.
— Бейэфенди, это ваша вещь?
— Да.
— Что это такое?
Я опять погрузился в молчание. Мной овладевало ощущение поражения и безысходности, похожее на то, когда не получалось уйти от Кескинов, и хотелось, чтобы солдат понял меня без слов, но ничего не выходило.
В начальных классах школы с нами учился один странный и глуповатый мальчик. Когда учитель по математике вызывал его к доске и спрашивал, сделал ли тот домашнее задание, он все время молчал, как и я сейчас, — не говорил ни «нет», ни «да», и так, переминаясь с ноги на ногу, словно виноватый или бестолковый, стоял перед нами до тех пор, пока учитель не выходил из себя. Всякий раз растерянно наблюдая эту сцену, я не мог понять: если однажды человек замолкал, может ли кто-нибудь заставить его заговорить или здесь все бессильно и он может молчать годами, столетиями. Но в детстве я был веселым,
