одерживали верх над судьбой и обстоятельствами, свидетельством чему были неизменно бурные аплодисменты и слезы клиентов из массовки.
Феридун рассказал, к каким способам прибегают продюсеры «Йешильчама», чтобы сэкономить на статистах, изображавших богачей, которые аплодируют искренним страданиям героев. Раньше, когда в музыкальных фильмах играли настоящие музыканты, такие звезды как Зеки Мюрен или Эмель Сайын, на съемки пускали всех, кто подобающе одет: в пиджаке и при галстуке, и мог прилично вести себя. Столики быстро заполнялись желающими бесплатно посмотреть на представление, так что проблема массовки решалась сама собой, задаром. В последние годы вместо певцов начали снимать таких малоизвестных актеров и актрис, как Папатья. (Обычно они, изображая певцов более известных, чем сами, через пару- тройку фильмов забывали о разнице славы в кино и в жизни, и тогда их приглашали на роли неизвестных и нищих исполнителей. Однажды Музаффер-бей признался мне, что турецкий зритель устает от актера богатого и знаменитого и в жизни, и в кино. По его мнению, сила воздействия фильма заключалась в разнице между положением звезды на самом деле и в фильме.) Так как никто не желал томиться в пиджаке и галстуке в душном и пыльном кинотеатре «Пери», лишь бы услышать никому не известную и не интересную певицу, то сниматься зазывали всех прилично одетых мужчин и женщин с непокрытыми головами, а за съемки угощали порцией кебаба. Тайфун любил на наших вечеринках со смехом рассказывать о турецких фильмах, которые он видел в летних кинотеатрах, и изображать напыщенных и неловких бедняков в галстуках, которые ради сытого желудка изображали богачей, и при этом искренне возмущался, потому что богатые люди в Турции себя так совсем не ведут.
Феридун поведал немало забавных эпизодов тех лет, когда он работал ассистентом, о дешевых статистах. Некоторые, доев кебаб, желали сразу уйти со съемочной площадки, и им было наплевать на съемки, другие читали за столом газеты, третьи болтали и смеялись (в жизни именно так и бывает) как раз в тот момент, когда звезда — певица — произносит самые важные и проникновенные слова, четвертые засыпали от скуки прямо за столиком.
И вот съемки «Разбитых жизней» начались. Ответственный за массовку с красным от злости лицом ругал статистов, смотревших в камеру. За всем происходящим я наблюдал молча, издалека, как настоящий кинопродюсер, владелец крупной кинокомпании. Тем временем раздался голос Феридуна, и все вокруг в одно мгновение превратилось в полусказочный-полуфальшивый мир турецкого фильма, а Папатья пошла с микрофоном в руке по мосту, перекинутому между зрителей.
Когда мы с Феридуном и Фюсун видели Папатью пять лет назад, в одном летнем кинотеатре рядом с павильоном Ыхламур, она играла маленькую смышленую девчушку с золотым сердцем, которая помирила родителей, расставшихся по недоразумению. А сейчас Папатья превратилась в усталую от жизни, много страдавшую и полную гнева жертву (скорость превращения свидетельствовала о горькой судьбе всех турецких детей). Трагичный образ несчастной женщины, потерявшей невинность, а потому с печатью смерти на челе Папатье шел как отлично скроенное платье. Я вспоминал её юным созданием и понимал причину столь легкого преображения: за сценическим образом усталой и разгневанной женщины легко узнавалось её простодушное детство. Под аккомпанемент невидимого оркестра — этот недочет Феридун планировал устранить с помощью специально написанных к фильму мелодий — она шла, напоминая манекенщицу на подиуме, всем своим видом являя готовность мстить и от безысходности взроптать на Аллаха, и расстраивала нас, зрителей, демонстрируя глубину своих страданий. Во время съемок этой сцены мы все почувствовали, что, даже если Папатья и заурядна, эта сцена станет бриллиантом. Когда заработал мотор, дремавшие статисты оживились, а официанты, разносившие кебабы, замерли, не отрывая от Папатьи глаз.
Микрофон она держала несколькими пальцами, словно пинцетом. В те годы по манере держать микрофон узнавался индивидуальный стиль каждой звезды, и совершенно новые жесты Папатьи были доказательством того, что ей в скором времени предстояло взлететь высоко, о чем мне говорил как-то знакомый журналист из «Копирки». В те годы только-только отказались от микрофонов, закрепленных на высоком штативе, которые нельзя было трогать, и начали использовать микрофоны на длинном проводе, что давало возможность певцам подходить к зрителям. В новом положении возникала другая проблема: певица пела проникновенную песню и подчеркивала смысл её слов жестами, а иногда слезами, но в то же время ей приходилось тянуть длинный провод, как шнур от пылесоса, чтобы он ни за что не зацепился. Хотя Папатья на самом деле не пела, а лишь открывала рот и делала вид, будто поправляет микрофонный провод, хотя он не был прикреплен и ни за что не зацепился, её жесты отличались мягкостью и изяществом. Позднее тот же журналист с восхищением признался, что это напоминает движения маленькой девочки, которая крутит скакалку для подруг.
Объявили перерыв, я поздравил Феридуна с Папатьей, сказав, что съемки идут быстро и великолепно. Произнося похвалу, я сам себе напомнил кинопродюсеров, о которых читал в глянцевых журналах и газетах. Может, потому, что рядом стояли записывавшие мои слова журналисты. Но Феридун тоже держал себя как известный режиссер: такое впечатление, будто скорость съемок и суматоха на площадке лишили его оставшихся черт детства и за пару дней он повзрослел на десять лет. Феридун превратился в решительного, сильного и немного жестокого человека, который умеет доводить начатое дело до конца.
Именно в тот день я почувствовал, что Папатья и Феридун любят друг друга или что у них по крайней мере довольно серьезные отношения. Полностью я не был в этом уверен. Все кинозвезды при журналистах делали вид, что у них с кем-то тайный роман. Может, во взглядах журналистов, ведущих колонки в газетах и журналах, было нечто такое, что толкало на тайные грехи, раз актеры и режиссеры эти грехи постоянно совершали под неусыпным репортерским оком. Когда фотографировали, я отошел подальше от камер. Фюсун каждую неделю покупала такие журналы, как «Сес» и «Хафта Сону», где много писали о новостях из мира кино. Я предчувствовал, что она узнаёт оттуда, что происходит между Феридуном и Папатьей. Там могли и намекнуть, что у Папатьи тайный роман с исполнителем главной роли, Тахиром Таном, или даже со мной — «с продюсером!». Правда, обычно намеки не требовались. Писавшие о кино заранее знали, какая новость продастся лучше всего, поэтому продвигали именно её, часто преувеличивая и приукрашивая. Иногда журналисты рассказывали актерам, какую утку собираются пустить, а те помогали им, позируя в необходимых для сенсации позах.
Я и радовался, что Фюсун далека от этой жизни и от этих людей, и расстраивался, что она не участвует в здешней суматохе, в завораживающем веселье. Ведь многие известнейшие актрисы, сыграв в кино и в жизни — что для зрителя было одно и то же — падших женщин и испытав превратности судьбы, внезапно становились благообразными домохозяйками и продолжали жизнь в мире кино, играя приличные роли. Может, Фюсун тоже мечтала об этом? Для этого нужен был тайный покровитель, смелый богач, который будет оберегать её. Как только такие любители искусства заводили отношения с кинозвездами, они запрещали им целоваться в фильмах и надевать «откровенные наряды». Откровенным тогда считалось платье с открытыми плечами, длиной до щиколоток, не короче. Публикации позорных, скандальных либо насмешливых статей о звезде, взятой под покровительство подобным «папашей», также немедленно им пресекались. Как-то раз молодой журналист по незнанию написал про одну звезду с пышными формами, у которой имелся такой вот покровитель, что она подрабатывала танцовщицей, когда училась в лицее, и была на содержании одного известного фабриканта, и за это в него стреляли, ранив в ногу.
Сидя на съемочной площадке, я с интересом наблюдал за процессом, с болью думая, что Фюсун сейчас проводит время без дела в Чукурджуме, в десяти минутах ходьбы от кинотеатра «Пери». Съемки продолжались допоздна, вплоть до комендантского часа. Меня тревожила мысль, что, если по вечерам мое место за столом Кескинов будет пустовать, Фюсун решит, будто я предпочел кино ей. Так что каждый вечер, не дожидаясь завершения съемочного дня, я шел из кинотеатра «Пери» к Кескинам, пробегая по резко уходившим вниз, к Чукурджуме, покрытым брусчаткой улицам. Я чувствовал себя виноватым, но предвкушал ощущение счастья. Фюсун станет моей. И правильно, что я удержал её от кинематографа.
Теперь мне казалось, что у нас возникла новая связь: мы попутчики в жизни, испытавшие поражение; и это осознание иногда доставляло мне большее счастье, чем даже любовь. В такие минуты меня радовало все: вечернее солнце, осветившее улицы, пыльная влага и запах старости из брошенных греческих домов, разносчики плова с нутом и жареной печени, футбольный мяч, который гоняли уличные мальчишки и который подкатывался ко мне, их насмешливые аплодисменты, когда я с силой делал пас.
В те дни повсюду — от съемочной площадки до кабинетов «Сат-Сата», от стамбульских кофеен до дома Кескинов — судачили только об одном: стамбульские ростовщики, часто однодневки, принимали деньги
