помещикам, которые почти поселились у него.
Григорий Алексеич ездил в село Брюхатово сначала довольно часто, но с каждым разом возвращался оттуда все более и более в мрачном расположении духа. Он уже не мог говорить с Наташей наедине так свободно, как в Сергиевском.
Олимпиада Игнатьевна обращалась с ним уже несравненно холоднее и начинала находить в нем большие недостатки. Все это произошло, между прочим, оттого, что
Петруша, оскорбленный Григорьем Алексеичем, отзывался о нем с невыгодной стороны.
Петруша даже наушничал маменьке на сестру. Он знал, что играет роль не совсем благородную, но находил для себя тысячу оправданий.
'Я должен спасти Наташу, - утешал он самого себя, - и я спасу ее во что бы то ни стало! употреблю для этого все средства. К доброй цели можно смело идти путями окольными и не совсем чистыми… Я уже, слава богу, вышел из периода прекраснодушия…
Наташа увлечена безумною страстию. Она стоит на краю бездны… но я сзади ее, я сторожу ее движения, я не допущу ее до погибели… Нет! такие фразеры, как этот
Григорий Алексеич, теперь не проведут меня!'
Охлаждению Олимпиады Игнатьевны к Григорью Алексеичу невольно способствовал также и Захар Михайлыч, который после переезда их из Сергиевского стал довольно часто посещать их. В голове Олимпиады Игнатьевны блеснула новая, смелая мысль, что, может быть, Захар Михайлыч ездит недаром, хотя он, правду сказать, не подавал ей ни малейшего повода к этой мысли. Захар Михайлыч, по-видимому, не обращал никакого внимания на Наташу и почти ни слова не говорил с ней. Он все рассуждал с самой Олимпиадой Игнатьевной, и по большей части о делах хозяйственных, а иногда раскладывал вместе с нею гранпасьянс; но предчувствия любящего материнского сердца редко бывают обманчивы. Однажды Захар Михайлыч сказал Олимпиаде
Игнатьевне:
- Знаете ли вы, о чем я хочу поговорить с вами? - Угадайте-ка… Бьюсь об заклад, что не угадаете.
- О чем же, батюшка? - спросила Олимпиада Игнатьевна.
- Я - ведь вы меня знаете - человек военный, - продолжал он, - и не люблю никаких предисловий, а режу всегда напрямик… Отдайте-ка за меня вашу дочку, Олимпиада
Игнатьевна, право. Она мне очень нравится: девушка милая, скромная… - Захар Михайлыч остановился.
Олимпиада Игнатьевна смотрела на Захара Михайлыча, как будто не веря ушам своим.
- Ну, что же вы на это мне скажете?
- Боже мой! - воскликнула Олимпиада Игнатьевна, зарыдав, - дайте мне немножко прийти в себя… Ах, батюшка мой, Захар Михайлыч… Ах, боже мой, боже мой!.. Я… я никогда и думать не смела о такой чести. Мне этого и во сне-то пригрезиться не могло. Да стоит ли того моя Наташа?
- Эх, к чему это говорить, Олимпиада Игнатьевна, - возразил Захар Михайлыч, который не любил пустословья и слезных сцен. - Я вам скажу откровенно, у меня давно в голове мысль: что же, в самом деле, для кого я тружусь, для кого все устроиваю, для кого наживаю деньги? Кто помянет меня за все это? Близких родных у меня нет, а дальняя родня… бог с ней! Я знаю, что они, как вороны крови, ждут моей смерти; да к тому же что я за дурак, чтоб оставить им свое состояние? К тому же мне, признаться, последнее время что-то скучновато стало жить одному. Я человек простой, без затей, а Наташа ваша, кажется мне, предобрая. Поверьте, что она не будет со мною несчастлива… Ну, хотите ли иметь меня своим зятем? отвечайте просто.
- Поверьте, батюшка, - произнесла Олимпиада Игнатьевна голосом, дрожавшим от волнения, и воздев руки горе, - поверьте, что предложение ваше я почитаю не иначе, как неизреченным божеским милосердием к нам. Я не знаю… я…
- Так, стало быть, вы согласны? - перебил Захар Михайлыч, - это-то я и хотел знать… Ну, так, стало быть, по рукам, любезнейшая Олимпиада Игнатьевна, - так, что ли?
Он протянул ей свою большую и жилистую руку, которую она пожала крепко и с чувством и потом бросилась к нему на шею обнимать и целовать его.
Захар Михайлыч посидел еще после этого немного и потом взял свой картуз.
- У меня есть кое-какие делишки, - сказал он, прощаясь с Олимпиадой
Игнатьевной, - прощайте, любезная теща. Мне нужно поспеть домой засветло.
Он уже сделал шаг к порогу и вдруг произнес: 'Ба, ба, ба!' - и вернулся, как человек, забывший перчатки или шляпу, или что-нибудь подобное.
- Позвольте-ка, а согласится ли еще ваша Наташа-то быть моею женою? Это я и упустил совсем из виду. Ведь надо узнать ее согласие, иначе нельзя.
- Можете ли вы сомневаться в этом? - вскрикнула Олимпиада Игнатьевна.
Захар Михайлыч несколько призадумался.
- Ну, да ведь бог их знает! молодые девушки не больно жалуют нашу братью, стариков.
- Что это вы говорите такое? Уж будто вы себя стариком почитаете? Как вам не грех!.. Наташа моя девушка благоразумная, и притом покорная дочь.
- То-то, то-то!.. Вы уж, пожалуйста, переговорите с ней обо всем, объясните ей все; я не берусь за это, я не мастер говорить, особенно с девушками.
Когда Захар Михайлыч уехал, Олимпиада Игнатьевна отправилась к себе в спальню. Там у постели ее стоял кивот с наследственными образами в старинных окладах, перед которыми теплилась неугасаемая лампада. Она стала на колени перед этими образами и молилась с чувством, горячо и долго.
Помолившись, она кликнула к себе Наташу.
- Друг мой Наташенька, - произнесла она в волнении, - друг мой милый… - и залилась слезами, прижав ее к груди.
Давно, а может быть и никогда, Олимпиада Игнатьевна не прижимала дочь к своей груди так крепко.
- Господь услышал мои грешные молитвы, - продолжала Олимпиада Игнатьевна, - и награждает тебя через меру за твое послушание, за твою покорность матери. Папенька- то твой, голубчик, не дождался этой минуты. Ну, пусть он хоть оттуда порадуется нашему счастью!
Олимпиада Игнатьевна остановилась и утерла слезы. Наташа с беспокойством смотрела на нее. Но Олимпиада Игнатьевна взяла ее за руку и сказала нежным голосом, указав на диван:
- Сядь сюда, ангел мой… - потом осмотрелась кругом, приперла дверь и, наконец, села возле Наташи. - Я должна поговорить с тобой серьезно. Ты у меня доброе, благоразумное дитя… - и она погладила Наташу по головке. - Ты всегда была моим утешением. Я уверена, что ты примешь так, как следует, то, что я скажу тебе… Захар
Михайлыч приезжал к нам сегодня затем, чтобы просить у меня руки твоей. Ты понимаешь, Наташа, как нам должно быть лестно такое предложение. Захар Михайлыч с именем, генерал, богат, пользуется всеобщим уважением, и притом всем известно, что у него доброе сердце. Лучшего мужа тебе нельзя найти. С ним ты будешь счастлива; он не то, что эта молодежь. Он человек солидный, прекрасных правил, отличной нравственности. Что касается до меня, я уже дала ему полное согласие и готова хоть сию минуту благословить вас; но он желал, чтобы я переговорила с тобою, друг мой.
Олимпиада Игнатьевна, окончив это, посмотрела на Наташу, ожидая ее ответа.
Наташа молчала. Она как будто окаменела от слов маменьки.
- Что же ты скажешь на это? - спросила ее Олимпиада Игнатьевна.
- Да я не знаю его, я никогда не говорила с ним двух слов… - сказала Наташа.
- Так что ж? Наговоришься после, мой друг…
- О нет, маменька! - вскрикнула Наташа. - Я не могу любить этого человека, я не знаю его. Маменька! я должна теперь высказать вам все… Вы не захотите моего несчастья.
Вы поймете меня…
Наташа, рыдая, бросилась на грудь к Олимпиаде Игнатьевне и произнесла:
- Я люблю Григорья Алексеича, я никогда не пойду ни за кого на свете, кроме его.
- Так ты решишься выйти замуж без моего благословения и согласия?
- Он также любит меня, - продолжала Наташа, - он хотел говорить с вами… Вы благословите нас?
