глаза)…
При этом он указал рукою на Олимпиаду Игнатьевну.
- Такая мать, в неусыпной заботливости о счастии своих детей, стоит, можно сказать, на страже их нравственности. Надобно уметь ценить это, чувствовать, смотреть ей в глаза и не только не противиться ее желаниям, но предупреждать их. Ты всем обязана своей маменьке, без исключения всем; она даровала тебе жизнь, она ухаживала за тобою с колыбели, кормила, поила тебя, внушала тебе нравственные правила, заботилась о твоем здоровье - и чем же (это не я один, это скажут все), как не послушанием, ты должна отблагодарить ее за все это? Никакая мать не может желать дурного своей дочери; согласись в этом, следовательно, как же можно противиться матери в чем-нибудь, даже в малейших безделицах, - не говорю уже о таких важных предметах, где дело идет о твоей будущей участи? И можешь ли ты в твои лета располагать сама собою? Неужли ты можешь судить умнее и вернее твоей маменьки? Вещь неестественная! Мое мнение таково (уверен, что с этим мнением беспрекословно согласятся все), что ты сейчас же должна раскаяться во всем, почувствовать свое преступление, - а это самое тяжкое преступление - огорчать своих родителей, - просить у маменькиных ног прощения. Этого мало… Маменька простит тебя (я знаю доброту ее, бесконечную любовь к тебе); но ты еще потом должна будешь много и долго молиться о том, чтобы господь внушил тебе кротость и повиновение. Сегодня ты под крылышком маменьки, под ее властию - завтра, может быть, ты будешь под властию мужа - и точно так же, как теперь маменьке, ты будешь обязана, как добрая жена, во всем беспрекословно повиноваться мужу и угождать ему, быть хорошей хозяйкой, - а потом доброй матерью; за последним примером тебе недалеко ходить…
Дядюшка крякнул и указал рукою на Олимпиаду Игнатьевну.
- Представь же себе, когда у тебя будут дети и если (чего боже сохрани!) они станут не повиноваться тебе, огорчать тебя. Каково будет тебе? Размысли обо всем этом хорошенько, дельно и… Но я уже сказал, что тебе остается теперь делать.
Все родственники были тронуты этою речью, а Ардальон Игнатьич, присутствовавший тут же, прослезился. И потом все они, не выключая и Олимпиады
Игнатьевны, обратились к Наташе, желая узнать, какое впечатление произвела на нее эта трогательная и поучительная речь.
Но на болезненном лице Наташи невозможно было ничего прочесть.
- Что же вы на это скажете? - спросила ее одна из родственниц, переглянувшись с
Олимпиадой Игнатьевной. - Извольте говорить.
Наташа молчала.
Родственница повторила ей свой вопрос.
- Я не могу любить человека, которого не знаю, - произнесла Наташа тихим голосом, - а обманывать я не умею… Бог видит, я не хотела бы огорчать маменьку, но…
- Боже мой, господи! до чего я, несчастная, дожила! - простонала Олимпиада
Игнатьевна. - Лучше бы господь прибрал меня. Ох, как тяжело мне!
- Полноте, полноте, голубушка, не гневите бога, - сквозь слезы и в один голос произнесли две родственницы, сидевшие возле нее.
- Наталья Николавна! сжальтесь над вашею матерью! - продолжала одна из них, обращаясь к Наташе, - посмотрите на нее, что вы, в самом деле, убить ее, что ли, хотите?
Побойтесь бога…
- Маменька! я умоляю вас всеми святыми, не принуждайте меня, - сказала Наташа, бросаясь к ногам матери. - Мое решение твердо. Я люблю Григорья Алексеича. Я вам сказала, что я люблю его; если вы не захотите благословить нас, я покорюсь вашей воле, я останусь с вами, я не оставлю вас, но я ни за кого на свете не выйду замуж, ни за кого!
- Мне не нужно непокорной дочери, - сказала Олимпиада Игнатьевна, - я отрекаюсь от тебя заранее при всех родных. Вот все свидетели. Прахом родителей моих клянусь тебе, что я отрекаюсь от тебя, если ты не исполнишь моей воли…
- И ты еще после этих слов будешь сметь противиться священной для тебя воле? - произнес строго дядюшка-откупщик, - и твое сердце не смягчится воплем матери, которая носила тебя под сердцем? И ты еще осмеливаешься повторить, что ты любишь не того, кого избрала тебе мать?
Наташа молчала.
Все родственники, исключая доброго и безмолвного Ардальона Игнатьича, с ужасом взглянули на Наташу и потом, посмотрев друг на друга, пожали плечами, как будто хотели сказать:
'Ну, это уж пропащая девушка!'
- Если так - с этой минуты у меня нет более дочери! - прошептала Олимпиада
Игнатьевна умирающим голосом, - уведите ее от меня, друзья мои, - это последняя моя к вам просьба, скажите ей, чтобы она никогда не смела показываться мне на глаза. Я ее не могу видеть.
Наташа встала и хотела идти, но не могла. Она пошатнулась. Ардальон Игнатьич поддержал ее.
- Наташенька, друг мой, - сказал он, всхлипывая, - прошу тебя, покорись маменькиной воле. Не доводи себя до греха. Мне очень жалко тебя.
Но Наташа уже ничего не могла отвечать ему на это. Она лежала без чувств на руках его. Ее вынесли из комнаты.
Когда она пришла в себя, родственники попытались еще раз убеждать ее, но все было напрасно. Делать было нечего. Они разъехались и быстро разнесли вести о Наташе по всей губернии. Вся губерния приняла глубокое, искреннее участие в положении
Олимпиады Игнатьевны, и все (в особенности маменьки) дивились, как могла Захару
Михайлычу, на старости лет, прийти нелепая мысль просить руки безнравственной, наглой девчонки, которая почти перед его глазами амурилась не только с Григорьем
Алексеичем, но даже и с своим двоюродным братом! Слухи о безнравственности Наташи заставили даже поручика Брыкалова в пьяном виде дня три сряду прохаживаться мимо окна ее. 'А черт ее знает: может быть, я и приглянусь ей', - думал он… И при этой мысли поручик Брыкалов прищелкивал языком. Но сильнее всех действовала против Наташи
Агафья Васильевна. Она не удовлетворилась клеветами и сплетнями, которые распускала на ее счет, и послала безыменное письмо к Захару Михайлычу, начинавшееся так:
'Некто, особа, принимающая в вас горячее участие, считает долгом христианским предостеречь вас, ибо девушка, за которую вы сватаетесь, самого дурного поведения, что достоверно известно особе, пишущей сии строки, и она находится в связи с Григорьем
Алексеичем Л** поныне…' и прочее и прочее.
- Уж не бывать ей генеральшей, не бывать, - повторяла Агафья Васильевна, - уж я не допущу до этого! Нет! как своих ушей не видать ей генеральства! Вишь, на какую высоту хочет взобраться. Но уж я втопчу ее в грязь, достигну своей цели!
ГЛАВА XII
Страшная, тяжелая тишина, предрекавшая новые бури, водворилась во всем доме после родственного совещания. До Наташи только по временам долетали стоны, ее несчастной матери. Ни к обеду, ни к чаю, ни к ужину никто не сходился. В продолжение нескольких дней обедал только один Петруша, да и то в своей комнате. Два дня Наташа была в каком-то оцепенении и только на третий день, к вечеру, написала Григорью
Алексеичу:
'Вы были правы… Я обманывала себя. Мне хотелось уверить себя, что маменька любит меня не для себя только, - но теперь я все вижу ясно… Сколько времени я вас не видала… и как страшно тянется для меня время, если бы вы знали! Часы мне кажутся днями, дни - месяцами… Вы, я думаю, знаете все, что у нас происходит… Я вот уже третий день как одна, совершенно одна. Для меня теперь все кончено. Маменька и
