подсознательное превращение банального убийства в судебный процесс. Так легче успокоить совесть.
Коля догадывался, приговор будет жестоким. Высшая мера, не меньше. Эльфийский герцог брызгал слюной, размахивал кинжалом и сжимал кулак. Речь увлекла его. Этим и воспользовался Лавочкин.
Он схватил руку с кинжалом, подсек ноги Унехтэльфа. Тот с грохотом рухнул на пол, выпустив оружие. Солдат подхватил кинжал, приставил его к шее герцога.
Слуги эльфа, двинувшиеся к Коле, замерли, боясь причинить вред хозяину.
– Пошли вон! – приказал им Лавочкин. – Хотя… Нет, отставить. Встаньте в дальний от двери угол.
Для острастки прижал лезвие кинжала к сиреневой коже Унехтэльфа.
– Делайте… Делайте, что велят, – пролепетал герцог.
Громилы протопали в угол.
– Отвернитесь к стене, – продолжал командовать рядовой. – Бросьте оружие.
Дождавшись выполнения приказов, Лавочкин сорвался с места, выбежал в открытую дверь, попал в коридор. Не раздумывая, свернул направо и выскочил в выбитое окно.
Сзади гундосил сопливый Унехтэльф («Убейте его! Убейте!»), стучали башмаки двух его слуг. Оборачиваться не было времени.
Коля вывалился на строительный мусор – сырые камни, доски, какую-то грязь.
Сгруппировался, перекатился на ноги. «Спасибо секции дзюдо!»
Увидел забор и калитку. Бросился туда.
Один громила выскочил в окно, другой появился на полуразрушенном крыльце.
Не тратя времени на калитку, Лавочкин подскочил, навалился грудью на забор, толкнулся ногами и перемахнул через него.
Очутившись в незнакомом переулке, наугад припустил по скользкой мостовой прочь от преследователей. Те чуть замешкались, отпирая запор калитки, но уже бежали за Колей.
Лил занудный холодный дождь, плащ остался в заброшенном доме, но парню было жарко, словно в пустыне. Голова трещала, мутило, сил не оставалось. Он и так сделал максимум, что может стукнутый по голове пленник.
Расстояние между беглецом и догоняющими неумолимо сокращалось.
Пыхтение, топот, шорох дождя.
Ноги вынесли Колю на большую улицу. Он заметил на углу фигуру в плаще и капюшоне. Не до нее!
Солдат увидел постоялый двор и бросился к нему.
Если бы Лавочкин оглянулся, то стал бы свидетелем того, как незнакомец преградил дорогу громилам, остановил их и отбросил мощным магическим ударом. Но дверь за Колиной спиной закрылась, он привалился к ней, привыкая к духоте трактира. В полутемном зале никого не было, кроме убийцы по имени Смерть. Парень, шатаясь, подошел к ее столику, плюхнулся на скамью.
– Наконец-то, Николас! – произнесла она. – Почему так долго? Что с тобой?
– Старые знакомые. Вряд ли они сюда сунутся, но будь начеку, – пропыхтел солдат. – Мор ждет. Старик оказался слаб. А где Марлен?
– В купальне, должна с минуты на минуту вернуться. Хозяин ворчит, мол, сидим здесь полночи…
Смерть говорила расслабленно, но ее руки подобрались, глаза сощурились, ведьма села прямее.
Колины преследователи так и не показались.
Вскоре возвратилась виконтесса.
Оставили лошадей в конюшне постоялого двора, взяли вещи, отправились к дому Юберцауберера.
Ни преследователей солдата, ни незнакомца не было. Дождь, слякоть, темнота.
Мор открыл дверь.
– Еще немного, и я бросил бы этот проклятый подвал, – сказал он. – Вы меня заставили поволноваться, Николас.
Лавочкин вкратце объяснил причины заминки.
– Значит, за нами наверняка следят, – промолвил Мор. – Пусть женщины отдыхают, а мы с вами, барон, будем спать по очереди.
Так и сделали.
Ночь прошла спокойно. Утро, печально умывающее окна дождем, тоже не принесло сюрпризов. Громилы Унехтэльфа зализывали раны. Сам герцог предался пьянству.
Мор остался в доме, в обществе статуи Юберцауберера, а Смерть отправилась на северо-восток, за Гладом и Бранью. Коля с Марлен поехали на юго-запад, к Мраморшвиммеру.
Когда они покинули Хандверкдорф, дождь прекратился. Облака чуть разошлись, уступив место синеве. Мокрые деревья заблестели необлетевшей листвой, создавая иллюзию золотого леса.
Путники ободрились.
Виконтесса развлекала Лавочкина пикантными народными песенками, большинство из которых сам солдат не рискнул бы исполнять даже в казарме. Другие были спокойнее и сильно смахивали на русские частушки:
– Все-то у тебя про музыкантов да застолье с Рамштайнтом, – прокомментировал Коля.
– Так это и есть застольные потешные куплеты, – сказала Марлен. – Их поют в свете. Остальное – только тайком, а то неприлично… Сам-то чем-нибудь ответишь?
У Лавочкина в загашнике был весь дворовый фольклор, который он худо-бедно экспромтом переводил на немецкий. А в конце выдал нечто наподобие такого:
Марлен осталась довольна.
Холодало. В одной из деревень, встретившихся на пути, солдат и виконтесса купили по теплому плащу. Колин кошелек необратимо худел.
«Жаль, что я ушел из шоу-бизнеса», – подумал Лавочкин, имея в виду рыцарские поединки.
Дорога упиралась в горизонт. Тучи лениво плыли туда же, куда ехали молодые люди. Казалось, лошади топтались на месте, а деревья медленно брели навстречу.
Разговоры увяли, клонило в сон. Остаток дня путешественники продремали, качаясь в седлах.
К вечеру по лесу разлился туман. В его молоке темнели столбы стволов, смутными пятнами нависали полупрозрачные кроны деревьев. Тишина установилась самая зловещая.
Конь солдата начал волноваться: сбивался с шага, тряс ушами и всхрапывал, нервно тряся боками.
– Что ты, мальчик? – Коля натянул поводья, погладил пегую шею. – Тихо, тихо…
– Впереди засада, да? – предположила Марлен.
– Почему же твоя лошадь так спокойна?
– Фрау вообще мудрее мужчин.
– Угу, и скромнее.
Двинулись потихоньку вперед. Все было тихо. Жеребец не угомонился.
Спустя четверть часа лес неожиданно закончился, и путники оказались около большого озера. Подъехали к убогому селеньицу, стоящему на самом берегу.
Семь дворов, лай своры очень похожих мелких собачек, выбежавших на околицу. Собачки посмотрели на пришельцев, понюхали воздух, потом поджали хвосты и скрылись за ближайшим домом.
– Вроде бы тихо и умиротворенно, – оценил деревеньку Лавочкин. Бедновато, зато дымят все трубы.
Спешились у большого дома, выглядевшего более-менее крепко. Постучали в дверь.
На крыльцо вышли близнецы – двое совершенно одинаковых кудрявых мужичков. Бледноватые, почти синюшные, с вялыми лицами и скупыми жестами.
«Двигаются они по-особенному плавно, – подумал солдат. – Неспешно так, словно бессмертные… или мертвые!»
Лавочкину вспомнилась институтская кавээновская переделка популярной песни:
